Визит Пелоси ускоряет процесс резкой и насильственной деконструкции мировой глобальной системы, то есть разрыва по геополитическим причинам всех существующих финансовых, инвестиционных, торговых, сырьевых, технологических, человеческих и т. д. взаимосвязей, которые были признаком мирного периода глобализации и следствием Pax Americana последних 30 лет. Выяснилось, что великие державы не могут договориться о принципах, на которых устроен современный мир и на которых они сотрудничают друг с другом. Равно как Китай и США, так и Россия считаeт, что старая модель глобального сотрудничества больше не служит их интересам, что они заслуживают большего, поэтому требуют согласования интересов других стран и держав со «своими» требованиями, что не устраивает других. Только старая Европа хотела бы, чтобы все было по-старому, наивно предполагая, что все можно вернуть назад, как было прежде. Совершенно не готовая к возвращению геополитики, она находится на пути к тому, чтобы стать предметом игры трех вышеназванных держав, местом борьбы, а также пространством, где будут идти кинетические войны, а не главным актором глобальной войны, имеющим амбиции и обладающим стратегической инициативой.

Центром тяжести конфликта будет манипулирование стратегическими потоками и, таким образом, влияние на стабильность и общественный договор противника: запрет на продажу необходимых в современной экономике микропроцессоров в Китай и, в ответ на это, запрет на экспорт на Тайвань песка, необходимого для производства современных комплектующих и функционирования строительной индустрии; запрет на осуществление капиталовложений в Китай и, в ответ на это, экспроприация крупных американских производственных компаний в Китае и т. д.

Кроме того, всевозможные санкции, блокады, эмбарго на торговлю и сырье, ложные аварии систем передачи энергии, повреждение инфраструктуры, различного рода демонстрации военной силы, призванные подорвать функционирование экономики противника. Хорошим примером может послужить фактическая морская и воздушная блокада Тайваня в ходе китайских военно-воздушных и морских учений или одностороннее объявление Россией запрета на полеты над Литвой или Польшей, который придется преодолевать в один прекрасный день, чтобы доказать, что россияне не могут диктовать нам, что может лететь или приезжать в Польшу.

К счастью, наличие термоядерного оружия снижает готовность каждой стороны бездумно вступать в неконтролируемый конфликт. Оно вынуждает эскалировать напряженность, добиваясь при этом чего-либо путем применения насилия или угрозы его применения, не развязывая термоядерную войну. Это делает грядущую мировую войну эскалационной, и это отличает ее от предыдущих мировых войн.

В ходе системных войн, таких, например, как наполеоновские войны, Первая или Вторая мировая война, в момент, когда они вступали в горячую фазу, нападающая сторона сразу высылала корпуса, флот, пехотные, артиллерийские и танковые дивизии, авиацию, то есть все самое лучшее для разгрома противника, завоевания столицы, чтобы маневром парализовать центры принятия решений и политическую систему. Ибо тогда не было оружия, применение которого в один момент могло уничтожить целые города, государства и народы.

Такие виды оружия, как термоядерное оружие и его применение на стратегическом уровне (что касается тактического применения ядерного оружия, то об этом можно дискутировать, кто знает, может быть, оно скоро будет применено, и мы к этому привыкнем, как привыкли к войне в Украине во всех проявлениях ее жестокости) нейтрализует политическую цель войны, состоящую в политическом подчинении воли проигравшего. То есть оно бесполезно для реализации политической задачи, которой в итоге является установление выгодных для нападающего принципов взаимодействия. Таким образом, разрушается стратегия агрессора предполагающая обеспечение благоприятной структуры интересов в будущем с помощью войны. Это и есть настоящая причина войн, а не эмоции и ценности, и уж точно не негативные черты характера лидеров.

Я не утверждаю ни в коем случае, что ядерное оружие не будет применяться в грядущей войне. Есть много сигналов (особенно в российской военно-стратегической литературе) о том, что существует некоторая вероятность его применения. Но и тогда воюющие стороны всегда будут помнить, что на стратегическом уровне они могут взаимно уничтожить друг друга, что затрудняет процесс принятия решений и делает упор на управление эскалационной лестницей/решеткой. Это уже видно по действиям Вашингтона относительно Украины и определенной сдержанности американцев в предоставлении Киеву военной техники, которую Украина могла бы использовать для атаки целей на территории России, поднимаясь таким образом на более высокую ступеньку эскалационной лестницы.

В то же время, сегодня переплетение различного рода взаимосвязей между государствами имеют гораздо больший уровень сложности, чем во времена мировых войн прошлого: международная торговля, разделение труда в мире, глобальные цепочки поставок, межрегиональные сырьевые потоки имеют значительно более масштабный и диверсифицированный характер. Таким образом, в бесконечной игре о субъектности существует множество различного рода рычагов давления и имеется большое количество объектов, относительно которых может быть применена сила. Разрушения перевалочных терминалов, атаки на газовые терминалы в США, уничтожение перевалочных портов в Европе, взрывы на нефтеперерабатывающих заводах в России, диверсии на терминале в Свиноуйсьце (Świnoujście), похищения и ликвидации государственных и политических деятелей, и многие другие дестабилизирующие или даже террористические действия против городов и общества, которые могут повлиять на внутреннюю обстановку подвергшейся нападению страны. Такими рычагами давления могут также быть подавление систем наблюдения в космосе и зарождающаяся конкуренция в космосе, а также селективные артиллерийские или ракетные обстрелы, акты саботажа или действия направленные на блокаду поставок сырья и продовольствия.

Таким образом, будет возрастать необходимость обеспечения устойчивости государства перед манипулированием его стратегическими потоками, что является альтернативой бесполезным дискуссиям из XX века о количестве солдат. Реальный потенциал армии в современной войне и готовность к применению военной силы, зачастую дистанционно, а также устойчивость государства будут важнее пустых данных о численности солдат и военной техники, презентуемых гражданам в сравнительных табличках. Способность эффективно манипулировать стратегическими потоками, сопротивляемость государства такому манипулированию со стороны противника, а также современные вооруженные силы станут основой политической мощи государства в новую эпоху, эпоху эскалационной войны за Евразию.

При всем этом наша дорогая Европа все еще отказывается понять, что война уже идет. Визит Пелоси на Тайвань, шумиха, которую он вызвал, и предстоящие выборы в Конгресс заставят США сосредоточиться на Тихоокеанском регионе. Поэтому я считаю визит Пелоси на Тайвань ошибкой, очень невыгодной для Польши, потому что он ускоряет для американцев перспективу войны на два фронта в Евразии, которой всегда нужно избегать. Также этот визит подталкивает Китай к оказанию помощи России на западном, европейском фронте, даже если эта помощь скрывается или будет какое-то время скрываться, как было скрыто от мирового общественного мнения решение Рузвельта помочь англичанам, принятое после падения Парижа в 1940 году, что произошло задолго до открытого вступления США в войну.

Это означает, что мы останемся здесь с Россией практически один на один. Поправка — с европейцами, не имеющими ни значительных военных возможностей ни чрезмерной решимости противостоять России, за исключением Финляндии, Швеции и Великобритании. Поскольку война за Евразию будет эскалационной, конфликт с нами не обязательно должен выглядеть таким же, как с Украиной. Это может быть террор, разрушение инфраструктуры, похищения и ликвидация людей, дестабилизация и маломасштабное воздействие. Однако может быть и полноценная конвенциональная война, как в Украине, в зависимости от возможностей россиян и геополитической необходимости в данном соотношении сил и времени, в значительной степени зависящих также от наших собственных возможностей, стойкости и уровня подготовки. Россияне будут калибровать под это свою стратегию.

В связи с этом все то, что происходит в Тихом океане, имеет первостепенное значение для Европы и Польши. Так давайте же готовиться к войне, пусть даже эскалационной, что звучит вроде бы не так устрашающе. Мы должны эффективно двигаться в ней по эскалационной лестнице, хотя, может быть, лучше сказать по эскалационной решетке, потому что изменение темпа и интенсивности столкновения не обязательно должно быть линейным в сегодняшнем весьма сложном и взаимосвязанном мире.

Глобальная система стала неустойчивой, баланс сил был нарушен. Новый баланс наступит после войны, которая сегодня кажется неизбежной. Ненамного может утешить лишь то, что это похоже будет эскалационная война. В случае с Польшей, находящейся на стыке Мирового океана и Континента, это может быть что угодно: от терактов до манипуляций с поставками к нам сырья и продовольствия (что может закончиться нормированием того и другого, а также разрушением нашей экономики и конкурентоспособности), похищения людей, уничтожения инфраструктуры и даже до конвенциональной войны — как в Украине, в том числе с применением тактического ядерного оружия.

Мир стал более сложным, но не менее смертоносным.

Давайте подготовимся к тому, что надвигается.

Перевод – Руслан Сивопляс

Сто лет назад война не привела к созданию федерации, несмотря на киевскую экспедицию, усилия украинцев, поддержанные Польшей, и сокрушительные победы польских войск под Варшавой и на реке Неман. Так же и теперь, без полного разгрома российских войск и возврата в результате войны захваченных территорий, Россия не будет устранена, и у Украины не будет возможности для спокойной жизни. Да и у нас не будет, ибо в конечном итоге снова появится игра в пользу континентальной консолидации Франции и Германия. Если бы началась война с Китаем, ее результат для американцев также являлся бы непредсказуемым.

Без полной победы и ослабления России (или ее развала) результатом перемирия будет лишь «передышка», временный отдых, который имперская Россия, как и в предыдущем случае — в советской версии, будет использовать для подготовки дальнейшего переустройства, реформ или восстановления армии. И это может быть только первая кампания большой войны за Евразию. Нынешняя война за Евразию будет иметь множество различных фаз, и в связи с этим нельзя давать России такой шанс.

Россияне сделают все возможное, чтобы нейтрализовать идею сотрудничества народов Балтийско-Черноморского помоста: в ход пойдут сотрудничество с Германией и Францией, информационная политика, подогрев сентиментов на континенте по отношению к России, икра, вареники, поэзия и балет. В то же время, усилия России будут направлены на нанесение максимального ущерба Украине, истребление «братского» народа, депортации, разрушение культурного мира и материальной инфраструктуры.

Что стоит подчеркнуть — эта война также решит судьбу Беларуси, которая пойдет по пути, определенному исходом войны, и в этом смысле она является опорным государством, которое может повернуться в противоположную сторону. Победа России зацементирует власть в Минске. Победа Украины, при поддержке ее союзников, может развернуть Беларусь в сторону Европы, что радикально изменит ситуацию с безопасностью польского государства, равно как и присоединение Швеции и Финляндии к Североатлантическому Альянсу изменит стратегическое положение стран Балтии и устранит проблему Сувальского коридора. Это означает, что польская элита должна сделать все возможное, чтобы эти две страны вступили в НАТО и были тесно связаны с мощью Соединенных Штатов.

Ягеллонская политика казалась имперской, поскольку на подсознательном уровне относилась к землям и территориям, ранее колонизированным польской короной, где поляки доминировали с точки зрения собственности и капитала. Поэтому эта политика ассоциировалась с имперским господством и, вопреки нашим сладким фантазиям, с зачастую ненадлежащим обращением с украинским или белорусским населением.

Подобное восприятие и проецирование такого видения на текущее время, например, путем критики постулатов Ягеллонской политики, являются результатом непонимания детерминант стратегии в XXI веке.

В прошлом главным источником власти, а следовательно влияния и связей, на которых основывается политика, были земля и капитал, формировавшийся на основании собственности на землю и процесса ее обработки.Происходила борьба за власть над территориями, которые приносят ресурсы, результаты производства, налоги, капитал и рекрутов. Чем больше рекрутов, тем лучше, ведь их количество также имело значение. В этот период сформировались ментальные карты давней Речи Посполитой и ее бывших Восточных Кресов, а также кресовая культура, которую мы сентиментально вспоминаем, листая старые альбомы. Безусловно, такое понимание источника власти приводило к межэтническим конфликтам, гражданским войнам, и в том числе к геноциду. Нам тоже есть в чем себя упрекнуть, например, в политических репрессиях против украинского меньшинства в восточных губерниях или в неподобающем обращении с украинскими казаками в свое время.

Тем временем произошла промышленная революция, которая почти никогда не проникала на территории Восточных Кресов до XX века, при этом в других местах она существенно изменила источники власти. Ключевое значение стали приобретать стратегические потоки. Переброска армий и военные походы по-прежнему играли немаловажную роль, однако все больше значение приобретали передвижения людей поездами, автомобилями, самолетами, перемещение товаров, сырья, энергии, капитала, технологий, знаний и данных. Происходило формирование изменчивой и динамичной системы сил, которые, организованные государством, определяли источники влияния и инструменты давления, а также формировали отношения в своих интересах и в интересах увеличения своей власти. Это было выражение субъектности в современном смысле. Именно стратегические потоки составляют горизонталь и вертикаль шахматной доски международных отношений. Конечно, в регионе все еще есть ключевые места, такие как Малашевичи (Małaszewicze), коммуникационный узел Барановичи (Baranowicze) или порт в Гданьске (Gdańsk), но они возникают в результате функционирования коридоров стратегических потоков, которые в свою очередь генерируют релятивные изменения власти.

Развитие плодотворного сотрудничества на Востоке в интересах польского государства может быть достигнуто за счет инвестиционных, регуляторных и деловых взаимоотношений, порождающих рычаги политического давления, которое необходимо принимать во внимание в повседневной политике. Но для этого на Востоке надо быть «близко» и действовать «вплотную».

На все это накладывается также продолжающаяся информационная революция. Обработка и передача информации становятся как товаром, так и оружием в борьбе за восприятие и за формирование и укрепление субъектности. Это прогрессирующее явление еще больше отдаляет нас от какого бы то ни было территориального ревизионизма, одновременно усиливая важность контроля за соблюдением правил, на основании которых осуществляются стратегические потоки.

Таким образом, ягеллонская политика на Востоке призвана формировать геополитическую среду польского государства, без которой просто не может быть пястовской политики. Это, однако, нечто совсем иное, чем территориальные претензии, сентиментальные рассуждения о Вильнюсе и Львове, или о господствующем положении поляков по отношению к другим народам Балтийско-Черноморского помоста. Ягеллонская политика XXI века выражается в бизнес-отношениях, проникновении капитала, банковской экспансии, субъектности в процессе регулирования этих потоков, в привязке населения с Востока к польскому экономическому пространству, в благоприятном трансграничном движении, в обеспечении импорта рабочей силы с востока, организации реверса трубопроводов, передачи энергии с использованием транспортных коридоров, во взаимовыгодном сотрудничестве портов Гданьска, Клайпеды и Одессы. Наконец — в военном сотрудничестве, чтобы ослабить российскую «субъектность».

Исходя их этого, именно на взаимозависимости строится ягеллонская политика. Наблюдение со стороны не является лучшей стратегией для ее построения, и оно даже подрывает возможности пястовской консолидации.Особенно, когда на фоне окончания геополитической паузы структура безопасности на Востоке разрушается, что циклически повторяется. И это плохое предзнаменование для Польши, которая на протяжении 30-ти лет возрождает свое экономическое положение. Масштабное восстановление Украины после войны должно создать предпосылки для изменения социально-экономических отношений, ликвидировать олигархическую систему, создать соответствующие правовые основы для формирования украинского либерального общества с сильным средним классом, верховенством права и экономической предсказуемостью, что позволит польскому частному бизнесу инвестировать и расширяться на востоке.

В контексте отношения Германии к войне в Украине (а оно будет тем хуже, чем дольше продолжается война и чем ближе будет зима в Европе), стоит напомнить фрагмент моего текста более чем годичной давности.

Есть два метода анализа международных отношений. Неправильный метод — тот, который предлагает вам прислушиваться исключительно к тому, что говорят политики, и принимать во внимание личные отношения между ними. Сторонник этого метода формирует свое мнение на основании открыто декларируемых намерениях поведения.

Этот метод не позволяет предвосхищать будущие события, он заставляет бояться взаимосвязей и твердых прогнозов. С другой стороны, он характеризуется казуистикой, предполагает знание всех имен и информации о том, кто из какой партии и какие круги представляет. Это фактически ошибочный метод, потому что люди (и политики, в частности) лгут, часто ошибаются и очень часто не понимают, что, собственно, происходит, манипулируют, хотят кому-то угодить или просто плывут по течению. У них есть собственные планы, и они преследуют свои собственные интересы, часто скрытые.

Такой анализ напоминает разговор на лавочке возле дома или болтовню с родственниками на именинах, и имеет мало общего с реальной политикой. Он в первую очередь ненадежный хотя бы потому, что даже самые искренние человеческие намерения могут измениться за одну ночь. Именно так следует оценивать общественную дискуссию в Германии в контексте помощи Украине, импорта сырья из России и отношения Германии к нам и другим странам восточного фланга ЕС.

Вопреки представлениям среднестатистического избирателя, эти силы носят структурный характер и оказывают такое сильное влияние на лиц, принимающих решения, что у них на самом деле очень мало свободы действий.Достойные государственные деятели отличаются тем, что в пределах узкого поля маневра они способны изменить существующую систему структурных сил, преобразовав их таким образом, чтобы эти силы могли лучше служить интересам государства, о котором они обязаны беспокоиться.

Собственно поэтому у нас так часто складывается впечатление, что политики обещают нам звезды с неба. На самом деле они действуют в рамках структурных сил. В противном случае они теряют свою субъектность, растрачивая впустую свою политическую карьеру. Финал в этом варианте бывает плохой, если не жестокий.

Каждое государство имеет свой собственный ландшафт структурных сил, которые им управляют. Премьер-министр или канцлер, царь, король или император. Он лишь пытается эффективно сбалансировать эти силы, тем самым сохраняя то, что обычно называют «властью» и доверием к ней. Именно вокруг структурных сил функционируют реальные «приводные механизмы» государства, превращающиеся в «рычаги», которые служат повседневной субъектности в политике, иначе, особенно на Востоке, очень точно именуемые «активами».

Аргументы в виде «ценностей» в международной политике если и эффективны, то весьма умеренно. В случае с Украиной они работают на основе импульса, способа побуждения людей, так как многие, вероятно, хотят там жить лучше, богаче, свободнее, и без «русского кнута». Но приводные механизмы власти так не работают, поскольку именно структурные силы государства главным образом определяют его социально-экономическую модель. Канцлер Шольц (Olaf Scholz) мог ранее позволить себе сказать и пообещать неслыханное в Бундестаге, но теперь он уже смягчает свои тогдашние заверения. Ибо довлеют над ним агенты структурных сил, которые включают в себя, в частности, финансовые потоки и кредиты, сырьевые ресурсы, экспорт и импорт, коммуникации с миром и рынками, внутренние и внешние цепочки поставок, распределение труда в промышленности и сельском хозяйстве. И «обслуживается» все это конкретными людьми, имеющими свои сферы деятельности и получающими доход от их контроля. Это массы людей и весь общественный договор, основанный на марже и соглашении между трудом, капиталом и политическим миром.

Маккиндер (Mackinder) называл это «Going Concern». Речь идет о том, что модель создания «реляционной инфраструктуры» на нашем востоке, будь то в Беларуси или в Украине, но также и в Германии, уже не должна быть геостратегически ориентирована на Россию. Такая ориентация позволяла России влиять на реальные политические активы, на приводные механизмы государств, участвовать в порожденных устоявшейся моделью стратегических потоках, а значит также влиять и на бизнес и спецслужбы, которые «прилипают» к реляционной инфраструктуре в поисках доходов и влияния, особенно на Востоке. В таком государстве, как Беларусь, это делается крайне жестко, в Германии же политикам приходится считаться с общественным мнением, но не так уж сильно, как нам в Польше хотелось бы, что хорошо видно на примере последних событий у нашего западного соседа.

«Большие делают то, что могут, а маленькие делают то, что должны». За исключением ситуации когда маленькие (или средние) изменяют свой статус…, разворачивают боеспособные вооруженные силы, одерживают победы в войне или имеют собственные энергетические мощности и инновационные технологии.

Страны нашего региона были слишком слабы в глазах Западной Европы, и в связи с этим не являлись субъектами международной политики, потому как не были экспортерами безопасности и не могли повлиять на статус Беларуси или Украины. Это происходило до тех пор пока не появилась держава, готовая ввязаться в войну ради трансформации такого статуса. Героическое сопротивление Украины вторжению российских войск, военные успехи украинских вооруженных сил на фронтах, выраженные в победах над российской армией, существенная военная помощь Украине со стороны Польши меняют это восприятие. В итоге мы имеем дело с возникновением полноценной субъектности всего нашего региона. Американцы и британцы, предоставляя с сумасшедшей скоростью вооружение Украине, содействуют этим процессам так как это в их интересах. Их позиция — это классика геополитики в духе Маккиндера и кошмар для немецких сторонников консолидации континента. Тем не менее основная заслуга принадлежит украинцам.

Юзеф Пилсудский (Józef Piłsudski) после восстановления независимости утверждал, что пространство для маневра польской политики находится на Востоке, что может выражаться в реализации федеративной концепции и в других действиях, направленных на создание инструментов давления и политического влияния. На этот раз это не обязательно должна быть концепция федерации, она не должна называться каким-либо образом, который отсылал бы к польскому доминированию в прошлом. Это может быть некая новая конструкция, но которая даст шанс на существование и развитие нашей части Европы без российского господства и без периферийной зависимости от Западной Европы.

Инструменты западной политики не распространяются на восток или не являются такими уж эффективными, и поэтому западные страны должны считаться в этом регионе с Польшей.

В характерных для него нецензурных выражениях Пилсудский оценивал политику Польши по отношению к Западу, в рамках которой вышеуказанные рекомендации не будут реализованы. Тогда такая политика предписывала бы нам быть послушными во всех направлениях и второстепенными по отношению к воле западных держав того времени. Это лишало бы нас субъектности и заставило бы принять волю держав, находящихся за пределами нашего региона, что не только ограничивало нашу сферу безопасности, но и ослабляло перспективы развития нашего бизнеса, а также инвестиционные и рыночные возможности.

Резюмируя эти рекомендации можно утверждать, что на западе континента мы были никем, в то же время на востоке мы были кем-то, и эти возможности необходимо реализовывать в 2022 году и в будущем.

(Перевод – Руслан Сивопляс)

В начале 21 века в Евросоюзе сформировались две основные геополитические концепции.

1. Две геополитических концепции

Первая из них была связана с амбициями Германии и Франции построить отдельный, независимый от США европейский геополитический полюс, который мог бы использовать экономический потенциал ЕС. Дистанцирование от американского лидерства и от глобальных целей политики США, не раз вовлекавших европейских союзников в войны, которые Вашингтон вел за пределами Европы, было связано с углублением экономического соперничества между корпорациями по обе стороны Атлантики. Концепция стратегической автономии Западной Европы относительно исторического господства Вашингтона появилась во время холодной войны, но стала более декларируемой целью уже после ее окончания, то есть после падения советской империи. Таким образом, как считали в Западной Европе, угроза со стороны Российской Федерации была ослаблена. Ядерный зонтик, раскрытый Соединенными Штатами над Европой, как и американское военное присутствие на этом континенте, казались, в связи с этим менее необходимыми. Тем более что западноевропейцы не хотели ощущать на себе последствия военной поддержки американцев в виде союзнических обязательств на мировой арене или предполагаемых экономических уступок на внутреннем рынке ЕС.

В то же время ведущие западноевропейские государства Евросоюза стремились к геоэкономическому сближению с Российской Федерацией. Основной предпосылкой этого сближения была убежденность в том, что углубляющаяся экономическая взаимозависимость с Россией приведет к снижению напряжения в геополитических отношениях и, таким образом, полностью устранит военную угрозу, исходящую от Москвы. Это была отсылка к концепции Ostpolitik, то есть модели отношений Западной Германии с Москвой, инициированной канцлером Вилли Брандтом (Willy Brandt) на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого века. Реализация этой концепции принесла Германии ряд преимуществ – прежде всего, привела к объединению этой страны, а ранее снизила риск возникновения Третьей мировой войны, которая, вероятно, велась бы в основном на территории Германии. Как Париж, так и Берлин в целом согласились с российскими ожиданиями относительно восстановления утраченного влияния в Восточной Европе, в том числе в Белоруссии и Украине, равно как и в других бывших республиках СССР за исключением Прибалтики. Обе западноевропейские столицы не хотели провоцировать Москву, в связи с этим последовательно блокировали расширение НАТО и ЕС, особенно на Украину, но также и на другие бывшие республики Советского Союза. Примером этой тенденции было наложение обеими странами вето на включение Грузии и Украины в План действий по членству (ang. Memebership Action Plan) в Североатлантическом альянсе на саммите НАТО в Бухаресте в 2008 году [1].

Упомянутые геостратегические расчеты были связаны с внутренними процессами в ЕС, которые должны были укрепить эту организацию и тем самым способствовать ее геополитическому продвижению к более независимой роли в международной политике. С этой целью была усилена централизация руководства в ЕС, а также повышено давление на страны, имеющие отличные от интеграционных лидеров Западной Европы геополитические воззрения. С этой целью, в том числе, происходило усиление акцента на интегративной роли европейских ценностей, а также наложение санкций на некоторые правительства, допускающие в своей деятельности отклонения от принципов верховенства права, тем самым нарушающие европейские нормы и оказывающие сопротивление интеграционной линии, продвигаемой в Западной Европе.

Другая геополитическая концепция была представлена в основном Великобританией, некоторыми странами Центральной Европы и странами Балтии. В ее основе лежали прочные трансатлантические связи и военное присутствие США на Старом континенте как гарантия безопасности от угрозы со стороны Российской Федерации, а также от чрезмерного влияния Германии и Франции на интеграционные процессы. В некоторых новых государствах-членах, присоединившихся к Европейскому Союзу после 2004 г., присутствовала особая обеспокоенность фактором потенциального доминирования Берлина в Центральной Европе и ЕС в целом. Эксперты указывали на сильную геоэкономическую зависимость рассматриваемого региона от Германии [2]. Вызывала беспокойство также перспектива использования Германией инструментов ЕС для продвижения собственных экономических и геополитических интересов, и одновременное блокирование возможностей для преследования своих жизненно важных интересов меньшими государствами, особенно теми, которые имеют значительные устремления в области самоопределения или иное, отличное от немецкого, восприятие геополитических процессов. Вышеупомянутое недоверие к Берлину углубилось в результате споров относительно приверженности европейским ценностям и т.н. принципам верховенства права. Эта дискуссия предоставила Германии возможность ослабить имидж некоторых центральноевропейских правительств и ввести против них санкции. Некоторые политики обвиняли власти Германии в попытках свергнуть демократически избранные правительства в этих странах в пользу тех, которые были бы более благосклонными к интересам Берлина[3]. Следовательно, попытки этих государств опереться на США были обусловлены не только иным, чем в западных странах Евросоюза, восприятием российской угрозы, но и историческими опасениями по поводу возрождения германского доминирования в Центральной Европе.

Более того, элиту стран Центральной Европы беспокоила возможность возрождения геополитического, а точнее геоэкономического сотрудничества Берлина и Москвы — «через головы» центральноевропейских государств.Углубление энергетического сотрудничества между этими двумя столицами, ярким проявление которого был газопровод «Северный поток» и его последовательное расширение, свидетельствовало о реализации этого опасного для Центральной и Восточной Европы сценария (помимо центральноевропейских государств-членов ЕС острую критику относительно этого проекта высказывала также Украина). Независимо от приверженности прочным трансатлантическим отношениям, элементом обсуждаемой геополитической концепции было развитие регионального сотрудничества в Центральной Европе. Это сотрудничество получило также патронат со стороны американской администрации, как это имело место в случае поддержки Дональдом Трампом (Donald Trump) Инициативы Трех Морей (Триморье).

Вторая геополитическая концепция также имела свои последствия для политической системы ЕС. Ее сторонники выступали против идеи централизации управления в Евросоюзе и превращения его в федерацию или сверхгосударство, опасаясь, что в такой структуре будут доминировать крупнейшие страны Западной Европы. Вместо этого они отстаивали концепцию Европы отечеств, а именно децентрализованную интеграцию, основанную на принципе субсидиарности. Эта концепция должна была уважать демократию в меньших государствах-членах и их геополитический выбор. В то же время ее целью была солидарная поддержка более слабых стран в их проблемных вопросах или во время кризисов, но без лишения их субъективности, иными словами – без ограничения очередных суверенных полномочий, принадлежащих местным избирателям и их странам. Особую тревогу вызывало вмешательство институтов ЕС (при поддержке некоторых западноевропейских правительств) в сферу политических ценностей. И дело было не только в том, что, согласно действующим соглашениям, вышеназванные вопросы не регулировались в подавляющем большинстве случаев европейскими нормами, но и в том, что вмешательство Брюсселя игнорировало волю местных демократий и навязывало леволиберальную интерпретацию этих ценностей. Это было неприемлемо для избирателей правых и консервативных взглядов. В то же время конфликты по поводу этих ценностей вылились в попытки политической маргинализации и даже наложение финансовых санкций на непокорные правительства в Центральной Европе, как это имело место в случае с консервативными правительствами в Польше. В основе всех этих процессов лежала борьба с альтернативной геополитической концепцией, представленной этими правительствами, а также с концепцией трансформации политической структуры ЕС, совершенно отличной от той, которая продвигалась в Западной Европе [4].

2. EUропейский ответ на войну

Агрессия Российской Федерации против Украины в 2014 году не разрушила геополитическую концепцию, продвигаемую Францией и Германией. Наоборот, она интенсифицировала ее как с точки зрения форсирования стратегической автономии относительно США, так и с точки зрения продвижения идеологического единства внутри ЕС и дисциплинирования политических оппонентов из Центральной Европы. В ответ на аннексию Крыма Москвой в 2014 году канцлер Анегела Меркель (Anegela Merkel) при поддержке ряда стран Западной Европы дала в 2015 году свое согласие на строительство второй нитки газопровода «Северный поток». Также она публично заявила, что это чисто коммерческий проект и следовательно он не будет иметь каких-либо геополитических последствий. Аналогичную позицию занял канцлер Олаф Шольц (Olaf Scholz) накануне очередной российской агрессии против Украины в декабре 2021 года[5]. Только лишь под влиянием масштабов этой агрессии произошли изменения. Оказалось, что продвигаемая в Берлине и Париже геополитическая концепция полностью провалилась. Мало того, она принесла огромные издержки не только украинцам, но и всему Евросоюзу. Оказалось, что ЕС зависит от поставок нефти, угля и природного газа из Российской Федерации, а потому не может вводить слишком далеко идущие или быстрые санкции, чтобы не вызвать экономический шок и инфляцию на внутреннем рынке ЕС.

Под влиянием войны в Украине последовала реакция общества и средств массовой информации в Евросоюзе, что оказало давление на лиц, принимающих политические решения в Западной Европе. Еще одним элементом была интервенция со стороны США и давление правительств стран из так называемого восточного фланга НАТО, которые требовали радикального ответа на брутальную российскую агрессию. В результате воздействия всех этих факторов политика Западной Европы претерпела коррекцию, что особенно проявилось в подходе Берлина. Германия согласилась поставить оружие обороняющейся Украине, хотя выполнение этого обещания столкнулось с многочисленными проблемами[6]. Немцы также приостановили процесс легализации «Северного потока — 2». Они также приняли решение о постепенном отказе от импорта энергоносителей из России, а также о заморозке экономических взаимоотношений с агрессором. Однако они настаивали на том, что разрыв этих отношений должен быть выборочным, оставляя при этом некоторые возможности, которые смягчили бы негативные последствия введенных против России санкций для экономики Германии и, шире, для ЕС. Примером может служить сохранение некоторых исключений для процесса отключения российского финансового сектора от системы SWIFT, а также сохранение поставок российской нефти и газа в Германию на переходный период (до середины 2024 года в случае импорта природного газа). Еще меньше желания пересматривать прежний курс проявляли французские политики, многие десятилетия известные своими пророссийскими симпатиями и неприязнью к американцам.

Тем не менее Европейский союз ввел в 2022 году дополнительные пакеты санкций в отношении Российской Федерации, которые в общей сложности коснулись нескольких сотен физических лиц и учреждений, связанных с правительством Владимира Путина. Были введены жесткие финансовые санкции, в том числе наложен запрет на операции с Банком России. Таким образом, ЕС и США совместно заморозили около половины валютных резервов России, оцениваемых в общей сложности примерно в 630 миллиардов долларов. Эти шаги привели к резкому падению курса рубля, росту инфляции и поставили Россию на грань банкротства. Отдельные государства-члены ЕС также начали запрещать своим гражданам операции с российским центральным банком. Введено эмбарго на инвестиции в отдельные отрасли российской экономики (в основном в энергетику, а также в те сегменты, которые имеют отношение к обороне), равно как и на поставку современных технологий из ЕС. Кроме того, многие европейские корпорации приняли решение о выходе с российского рынка.

Таким образом, реакция ЕС на агрессию Путина была серьезной и намного более масштабной, чем первоначально ожидали эксперты. Тем не менее, последующим пакетам санкций ЕС предшествовали внутренние обсуждения среди государств-членов, и в случае некоторых инструментов сложно было получить согласие всех членов ЕС. Реакция Брюсселя на последствия войны в Украине была в некоторых областях слишком бюрократичной и далеко не достаточной. Так, в частности, было и с кризисом беженцев. Европейская комиссия согласилась только лишь на перенаправление на эти цели относительно небольших средств из фондов политики сплоченности на 2014–2020 годы. В отличие от миграционного кризиса 2015 года, в этом случае не произошло выделения новых специальных целевых фондов, или создания других инструментов, таких как механизм релокации беженцев между государствами-членами, несмотря на то, что масштабы притока украинцев в ЕС в несколько раз превышали волну иммигрантов в 2015 году. Трудно не признать, что либо Западная Европа была уже истощена темой иммиграции, либо она была более чувствительна к проблемам иммиграции в западной и южной частях континента, чем в Центральной Европе.

3. Шанс для Польши

Представленная польскими властями геополитическая стратегия, особенно после 2015 года, оказалась более рациональной, чем ожидания Германии и Франции. Она в большей мере соответствовала стратегическим реалиям, особенно с учетом реваншистской политики Кремля. Постулат о присутствии США в Европе и необходимости укреплять, а не ослаблять НАТО как основу безопасности ЕС — позитивно верифицирован на практике. Война в Украине, фактически начатая в 2014 году, не только показала адекватность польского мышления о безопасности Старого континента, но и укрепила международные позиции Варшавы. После многих лет прессинга польского консервативного правительства за нарушение принципов верховенства права стратегическое положение Польши в ходе геополитической игры между Западом и Россией значительно возросло. Об этом свидетельствовали и сменяющие друг друга визиты американских высокопоставленных лиц в Варшаву в начале 2022 года, включая президента Джо Байдена (Joe Biden) и вице-президента Камалу Харрис (Kamala Harris).

Эскалация войны в Украине в феврале 2022 года стала для Польши исторической возможностью для восстановления не только собственного престижа на международной арене, но и далеко идущим стратегическим видением, связанным с повышением безопасности и развитием геополитического влияния на регион Центральной и Восточной Европы. Возможность заключалась прежде всего в улучшении стратегических отношений с Украиной и, в частности, в установлении прочных взаимосвязей между двумя странами. Польша активизировала усилия по приему Украины в состав ЕС. Она также должна прилагать усилия для включения этой страны в Инициативу Трех Морей и углубления сотрудничества в рамках Люблинского треугольника, в том числе с использованием этого формата для послевоенного восстановления Украины. Следовало бы также ставить целью расширение вышеупомянутой организации за счет Беларуси. Это было бы не так уж нереально, потому как в результате войны в Украине появятся определенные перспективы для восстановления польско-белорусских отношений, особенно во все более вероятной ситуации краха российского влияния в этой стране и падения режима Александра Лукашенко.

Еще одной исторической возможностью для поляков, по-видимому, стало ускорение процесса экономического и геополитического ослабления Российской Федерации. Решение Путина о широкомасштабном вторжении в Украину и, следовательно, конфронтация с НАТО и США сделали реальной перспективу очередного обострения внутренней ситуации в России, а значит, и глубокого экономического и политического кризиса в этой стране, включая возможность падения путинского режима и даже распада Российского государства. Все эти факторы составляли оптимистичные стратегические сценарии для Варшавы несмотря на то, что за короткий промежуток времени нам пришлось принимать во внимание серьезные издержки, связанные с войной в Украине. Особенно это касалось последствий от наплыва миллионов беженцев, серьезных экономических потрясений, включая инфляцию, нестабильность на энергетическом рынке, угроз для продовольственной безопасности и т. д. Выгодным для Польши было восстановление авторитета и значения Североатлантического Альянса, а также тесных взаимоотношений между США и ЕС — не только в сфере геополитики и безопасности, но и в направлении углубленного экономического сотрудничества. Сразу же после начала российской агрессии выяснилось, что безуспешно решаемые многолетние проблемы во взаимоотношениях благополучно разрешились. Так было в случае спора о защите персональных данных в рамках трансатлантических экономических отношений, который представлял собой существенный фактор, относящийся к безопасности[7]. Еще одним следствием войны в Украине стало усиление восточного фланга НАТО, равно как и увеличение американского военного присутствия на Старом континенте. Значительно возросла лидерская роль США в Европе, наступила также консолидация т.н. западных союзников вокруг Америки, и не только на Европейском континенте, но также и в Азии.

4. Дилеммы для Западной Европы

Следует также отметить, что как восстановление американского лидерства в ЕС, так и улучшение позиций Польши на международной арене не были восприняты с энтузиазмом в некоторых западноевропейских странах.Тем не менее осознание геополитических угроз с востока побуждало к благоразумию, и в результате, к подчинению американскому лидерству, по крайней мере, во время фазы открытой войны на восточных рубежах Евросоюза, в любой момент потенциально грозившей эскалацией. Не все в Западной Европе, но также и в Центральной Европе (пример Венгрии) испытывали желание активно включиться в процесс наложения санкций на РФ. Такое их поведение было вызвано прежде всего страхом перед экономическими последствиями для собственных граждан и таким образом не желанием провоцировать недовольство своих избирателей.

Западноевропейские лидеры сосредоточили свое внимание прежде всего на трех проблемах. Во-первых, на драматичном ухудшении экономической ситуации на внутреннем рынке ЕС. Во-вторых, на перспективе геополитической маргинализации Западной Европы, особенно учитывая снижающиеся шансы на реализацию мечты о стратегической автономии. В-третьих, на опасениях, что в связи с затянувшимся конфликтом Евросоюз может столкнуться с необходимостью ввести санкции против Китая, если он все же решит оказать военную поддержку слабеющей России. Учитывая все перечисленные причины немецкие и французские политики прилагали максимальные усилия для скорейшего окончания войны в Украине. Цель состояла в стабилизации геополитической ситуации и предотвращении военной угрозы, тем самым прокладывался путь к нормализации отношений с Российской Федерацией и Китаем.

Таким образом, проявилась существенная разница в восприятии этого конфликта в странах так называемого Восточного фланга НАТО и в Западной Европе. В то время как центральноевропейские государства воспринимали защиту суверенитета и территориальной целостности Украины как непосредственно связанную с их собственной безопасностью и политической независимостью, на западе континента существовала боязнь негативного влияния затянувшейся войны за внутреннюю экономику и значительно усилившегося геополитического положения США и их сторонников в Евросоюзе. Например, в контексте задержки поставок немецкого оружия в Украину появились предположения[8], что правительство Германии не намерено поддерживать воюющих украинцев, так как его интерес состоит в скорейшем завершении войны. Военная поддержка могла бы продлить сопротивление Украины и, таким образом, усилить возникшие в связи с этим конфликтом негативные экономические последствия для Германии и остальной части ЕС. Примером этой тенденции был тот факт, что относительно небольшая Эстония предоставила Украине оружия на сумму, в шесть раз превышающую военную помощь Германии[9]. Близка немецкой была и позиция Эммануэля Макрона (Emmanuel Macron), который после внеочередного саммита НАТО в марте 2022 года заявил, что не следует предоставлять Украине наступательного вооружения[10]. Передача этого вида вооружения могла бы помочь украинской армии перейти в контрнаступление, что, однако привело бы к затягиванию конфликта.

Западноевропейские лидеры также осознавали, что в этих условиях будет труднее реализовать их планы по продвижению стратегической автономии ЕС, или так называемого Европейского суверенитета, а также дисциплинировать такие страны, как Польша, которая в очередной раз стала одним из главных союзников Америки в Европе. Конфликт в Украине стимулировал реалистичное мышление о геополитике и, следовательно, необходимость для государств-членов ЕС нести расходы на вооружение и воспринимать НАТО и США как незаменимых союзников. Следовало также считаться с ренессансом национальных ценностей и традиций в государствах Евросоюза, возрождающимся чувством патриотизма и национального самосознания. Это затрудняло продвижение европейской идентичности и ценностей в качестве основы для прокладывания пути к федерации или формированию сверхгосударства в рамках Евросоюза. Были также опасения, что Вашингтон воспользуется конфликтом в Украине, чтобы втянуть ЕС в геоэкономическое противостояние между Соединенными Штатами и Китаем.

5. Китайский фактор

Война в Украине ведется между Российской Федерацией и Украиной, поддерживаемой Западом, т.е. членами ЕС и НАТО. Если бы Москва пользовалась поддержкой Пекина в этом конфликте, то это была фактически мировая война, в которую были бы вовлечены величайшие державы, включая двух соперников за мировое господство в глобальном масштабе: США и КНР. Таким образом, фоном этой войны оказалось бы китайско-американское соперничество. Это ставило Евросоюз перед трудным выбором, если ожидания Вашингтона касались бы санкции против Китая или реализации иного рода враждебных действий относительно Поднебесной. Кратковременная хирургическая операция российских войск в Украине была по ряду причин выгодна Пекину. Это означало отвлечение внимания Запада от Китая, а также от американо-китайского соперничества за Тайвань и доминирование в Восточной и Юго-Восточной Азии. Более того, это сделало бы Россию еще более зависимой от Китая как в экономическом, так и в геополитическом плане, предавая взаимоотношениям асимметричный характер в пользу Пекина. В то же время затянувшийся конфликт в Украине нес все больше угроз для Поднебесной.

Во-первых, чрезмерное истощение России потенциально могло привести к краху путинского режима и даже к повороту России в сторону Запада. Кроме того, вызывала тревогу нацеленная против Китая консолидация западных государств, в том числе в Азии и на Тихом океане. Решительный ответ Вашингтона на украинскую войну был также четким сигналом китайскому руководству о том, что США не оставят своих азиатских союзников без поддержки и будут быстро и решительно реагировать на любые попытки аннексии Тайваня. Наконец, Пекин беспокоили предостережения Вашингтона относительно участия Китая в украинском конфликте на стороне России, а также возможность в таком случае введения западными союзниками санкций в отношении КНР. Следовательно, это была перспектива ограничения доступа на рынки западных стран и даже т.н. декаплинг, то есть отделение западных экономик не только от российских рынков, но и от сотрудничества с Китаем. В краткосрочной перспективе это должно было бы увеличить экономические издержки КНР в результате конфликта в Украине. Исходя из этого перед Китаем встала задача, каким образом поддерживать РФ и использовать сложную экономическую ситуацию в Москве, и при этом не провоцировать чрезмерно Соединенные Штаты и их союзников на введение санкций.

Поэтому в интересах Китая, как и в случае с Западной Европой, было как можно скорее прекратить войну, даже если результат мирных переговоров не будет стабильным. Приостановление или замораживание украинского конфликта грозило продолжением геополитической напряженности, а значит, и возможностью возобновления войны через какое-то время и поиска окончательного разрешения споров в Европе. Вероятна также была эскалация китайско-американского соперничества.

Эксперты-международники еще в 90-х годах прошлого века предсказывали, что в течение 30–40 лет должна наступить конфронтация между США и КНР. По их мнению, рост Китая нарушал существующий стратегический баланс, что делало такое столкновение неизбежным. Растущая мощь Пекина означала, что к игре присоединился не просто еще один крупный игрок, а крупнейший игрок в истории человечества[11]. Тем более что, по мнению экспертов, целью Китая было стремление к господству, по крайней мере в Азии, в соответствии с исторической китайской максимой о том, что как нет двух солнц на небе, так не может быть и двух императоров на земле[12].

Таким образом, война в Украине стала важным эпизодом в этом конфликте и, возможно, даже началом глобального противостояния за господство. Государства-члены ЕС должны были занять стратегическую позицию перед лицом этого противостояния, хотели они того или нет. Согласно теории международных отношений,[13]они могли выбрать одну из двух основных стратегий. Это был выбор между балансированием (balancing) более сильной супердержавы, которая угрожает автономии или интересам европейских государств, или присоединением к сильнейшей супердержаве (bandwagoning) в надежде, что победившая держава создаст в будущем условия для экономического развития, стабилизации и уважения базовых интересов союзных государств. До начала текущей фазы украинского конфликта Западная Европа избрала стратегию невмешательства в американо-китайское противостояние, стараясь оставаться в стороне и сохранять экономические выгоды, вытекающие из отношений с обеими сторонами спора. Однако в итоге это привело к стратегии балансирования США, особенно если принять во внимание усилия европейцев по укреплению стратегической автономии ЕС по отношению к Вашингтону и НАТО. Иными словами, американцы воспринимались как гегемон, который не вызывает доверия и который ограничивает геополитическую автономию и экономические преимущества крупнейших стран Западной Европы.

Ключевой вопрос заключался в том, изменила ли война 2022 года такое отношение. Даже если западноевропейские союзники и ориентировались в этот период на лидерство США, то делали они это довольно неохотно, а также с надеждой на то, что после окончания этого конфликта можно будет вернуться к привычному бизнесу с Москвой и что не будет необходимости существенно ограничивать экономическое сотрудничество с Пекином. По-видимому, это оказалось иллюзией, которая могла потенциально иметь опасные стратегические последствия для безопасности Старого континента. Тем более, что политика Китая должна быть направлена, как и до начала украинской войны, на попытку разорвать трансатлантические связи и тем самым ослабить потенциал Соединенных Штатов.

6. Война культур

В 1993 году Сэмюэл П. Хантингтон (Samuel P. Huntington) [14] опубликовал ставшую в последствии широко известной статью «Столкновение цивилизаций?», в которой он предсказал, что после окончания холодной войны крупные геополитические конфликты будут возникать между различными культурами. Наблюдая за войной в Украине с этой точки зрения, нельзя не заметить, что она охватывает одну и ту же цивилизацию, которую американский ученый называет православной. Однако следует помнить, что упомянутый выше конфликт является для Владимира Путина не только стремлением доминировать над Украиной и тем самым контролировать сферу православной цивилизации. Это также противостояние с Западом, которое имеет не только геополитическое, но и культурное измерение. Это нашло свое отражение в широко распространенной критике западных ценностей как в СМИ, так и в российских академических кругах, а также в их убеждении в упадке западной цивилизации. Примером может служить позиция влиятельного философа Александра Дугина[15]. Более того, в России агрессия против Украины также оправдывалась все взрастающей вестернизацией украинцев.

Атака России, в свою очередь, привела к консолидации в рамках западной цивилизации. Тем не менее, трудно ожидать, что это положит конец внутренним конфликтам. В частности, достаточно выразительными были трансатлантические споры. Они имели культурное измерение в период правления Дональда Трампа. Однако в основном они касались господства Америки над союзниками из Западной Европы. На протяжении десятилетий французские элиты продвигали необходимость увеличения автономии от США, для чего они пытались использовать инструменты Европейского Сообщества. Немцы в значительной степени поддержали это начинание.При этом оба государства стремились сбалансировать ослабевающие трансатлантические отношения путем сближения с Москвой и Пекином. Следствием такой политики стала глубокая зависимость ЕС от поставок сырья из России и Беларуси, а также от доступа на китайский рынок для европейских корпораций[16].

Вследствие нападения России на Украину в 2022 году была предпринята попытка создать условия для независимости Евросоюза от поставок сырья с востока. На мартовском саммите ЕС в этом году Эммануэль Макрон продвигал европейский суверенитет в области технологий, производства чипов, лекарств и продуктов питания. Традиционно он стремился к углублению стратегической автономии в оборонной политике, что в первую очередь касалось наращивания возможностей военной промышленности, особенно французских и немецких корпораций, господствующих на внутри европейском рынке. На встрече в Версале лидеры государств-членов Евросоюза признали, что «ЕС с более высоким потенциалом в сфере безопасности и обороны внесет позитивный вклад в глобальную и трансатлантическую безопасность и дополнит деятельность НАТО, который остается краеугольным камнем коллективной обороны его членов»[17]. Это было выражением тенденции западных союзников к консолидации перед лицом путинской агрессии. Несмотря на эту декларацию напряженность, связанная со стремлением к стратегической автономии, вероятно, сохранится, особенно в сфере экономического соперничества и оборонной промышленности. Это также может бросить вызов лидерству Соединенных Штатов и готовности Европы следовать за ними, если отношения США с Китая ухудшатся. Трудно также не признать, что китайско-американское соперничество усиливалось благодаря существующим цивилизационным различиям.

По крайней мере два других культурных спора угрожали единству ЕС. Первый касался роста числа мусульманских эмигрантов, особенно в странах Западной Европы, что было широко использовано в ходе президентской кампании во Франции в 2021–2022 годах[18]. Второй был связан с идеологической напряженностью между левыми либералами, консерваторами и христианскими демократами. Хотя эти разногласия имели место по всему Евросоюзу, сильнее всего они проявлялись между его восточной и западной частями.

Этот спор высветил геополитическую напряженность, связанную со стремлением некоторых стран Центральной Европы к автономии. Здесь первоначально ключевое значение имела поддержка этой автономии со стороны администрации Трампа, а затем решение Джо Байдена, в начале его президентства, относительно делегирования Германии ответственности за стабилизацию ЕС, включая Центральную Европу. Это было связано с намерением США постепенно выйти из Европы и сконцентрировать все силы на азиатском геополитическом театре. Высокая оценка американцами роли Польши после начала войны в Украине, вероятно, была одной из причин поспешного изменения направления политики Берлина. Цель состояла в том, чтобы восстановить союзнический авторитет Германии в США, а также в Центральной и Восточной Европе. Война в Украине помешала Вашингтону уйти из Европы и вызвала необходимость укрепления восточного фланга НАТО. Американцам также предстояло решить, поддерживать ли в дальнейшем автономию Центральной Европы, в частности, проект Триморья, или продолжать ориентироваться в трансатлантических отношениях преимущественно на Берлин. По стратегическим причинам Соединенным Штатам следует поддерживать Центральную Европу как противовес Западной Европе и ее амбициям в стремлениях к стратегической автономии. По тем же причинам они должны поддерживать децентрализованное видение европейской интеграции и воздействовать на Берлин и Париж, чтобы те прекратили оказывать давление на Варшаву по поводу несоблюдения принципов верховенства права, так как это давление способствовало ослаблению важного американского союзника в регионе и, следовательно, на восточном фланге НАТО.

Аргументом ФРГ, способным отбить охоту у американцев поддерживать Центральную Европу, мог, как и прежде, быть культурный конфликт вокруг европейских ценностей. Они были — особенно в их левой и либеральной интерпретации — близки к администрации Байдена. Однако спор этот был разобщающим фактором в Евросоюзе, а в эпоху противостояния с Россией стал очень рискованным. В ситуации, когда Польша борется с проблемой притока более чем 2 миллионов беженцев и необходимостью мобилизации государственных расходов на военные цели, Брюссель последовательно отказывается запускать новые финансовые инструменты с перспективой на 2021–2027 годы и требует от правительства в Варшаве выплачивать финансовые штрафы [19]. Это, в частности, 69 миллионов евро в случае так называемых обеспечительных мер, наложенных Судом Европейского Союза (CJEU) по делу о шахте в Турове (Turów), несмотря на то, что окончательное решение не было вынесено, поскольку разбирательство было прекращено.

В другом случае Суд ЕС наложил гигантский ежедневный штраф в размере 1 млн евро, а это означало, что к концу марта 2022 года в бюджет ЕС должно было быть выплачено около 130 млн евро. Это было спорным решением не только из-за размера наложенных санкций, который в несколько раз превышал применявшуюся ранее практику в этом отношении. Оно касалось реформы судебной системы (т.е. в основе своей затрагивало сферу исключительной компетенции государств-членов ЕС) и приоритетности судебной практики Суда Евросоюза над польской конституцией и ее толкованием, осуществляемым единственным органом, уполномоченным для этого, то есть Конституционным Трибуналом (Trybunał Konstytucyjny). Таким образом, решение касалось принципиального спора о возможности создания новых норм, основанных на решениях Суда Европейского Союза, и, таким образом, без соответствующего делегирования новых полномочий ЕС по единодушному согласию государств-членов.

Дополнительным контекстом этого дела были идеологические споры по поводу интерпретации европейских ценностей, что имело большое значение в случае, когда национальные конституционные суды должны были бы отстаивать локальную демократию и право местных избирателей разрешать идеологические споры. Во время кризиса важнее было то, что вместо финансовой помощи Евросоюза Брюссель обеспечивал исполнение санкций, наложенных на Польшу, тем самым фактически уменьшая возможность использования средств ЕС для беженцев. Этот контекст защиты провозглашенных ценностей явно упускается из виду в действиях официальных лиц ЕС.

Идеологические споры о европейских ценностях должны быть приостановлены для общего блага. В долгосрочной перспективе стоило бы рассмотреть основные системные проблемы, выявленные конфликтом по поводу верховенства права. Они касались разделения полномочий между Европейским Союзом и государствами входящими в его состав, примата права ЕС и постановлений Суда Европейского Союза над национальными конституциями, масштабов централизации управления политикой ЕС и, наконец, толкования европейских ценностей и их навязывания государствам-членам Евросоюза независимо от выбора локальной демократии.Конференция о будущем Европы, начавшаяся в 2021 году и представлявшая собой широкое общественное обсуждение направлений развития интеграционного проекта, по сути не касалась этих вызовов. Между тем, не разрешая их, сложно будет в дальнейшем успешно развивать интеграцию. Было бы ошибкой решать их только с помощью финансовых санкций, наложенных на мятежные правительства из Центральной Европы[20].

7. Резюме

Культурные различия подпитывают геополитические споры. Они могут касаться также союзников, как это имело место в трансатлантических отношениях и внутри ЕС. Они должны быть преодолены ради общей безопасности, экономического развития и сплоченности Запада. В 2022 году вызовами, с которыми столкнулся Евросоюз, являются не только необходимость остановить российскую агрессию и миграционный кризис, но и инфляция, изменения в климатической политике и продовольственная безопасность. Особенно большому риску подвержена зона евро, поскольку она еще не успела в полной мере избавиться от последствий предыдущих кризисов. В дальнейшем необходимо также усовершенствовать интеграционные процессы, чтобы они не вызывали культурных конфликтов.

В ответ на войну в Украине Европейский Союз должен внести фундаментальные изменения в систему своего функционирования. Это должны быть системные реформы, а также глубокое изменение способов мышления о европейских идеях и ценностях. Придется отказаться от прежних амбиций в сфере оборонной независимости от США и НАТО. Развитие оборонного потенциала ЕС должно осуществляться в рамках НАТО, а не дублировать или ослаблять структуры трансатлантического альянса. Также необходимо отказаться от чрезмерной централизации европейского проекта, так как она не только противоречит правилам демократии, но и дополнительно вызывает конфликты в сфере идеологии и сохранения идентичности, тем самым излишне ослабляя ЕС. Вот почему модель децентрализованной и субсидиарной интеграции — но более демократичной, поскольку она усиливается национальными демократиями — могла бы стать лучшей системной перспективой в трудные геополитические времена. Проблема, однако, заключалась в том, что большинство западноевропейских элит не соглашалось с таким видением интеграции и не желало упомянутых выше геополитических последствий. Они воспринимали такое видение как угрозу маргинализации собственного стратегического положения, поскольку процессы европейской интеграции в итоге должны были послужить существенному восстановлению влияния Франции и объединенной Германии.

Именно поэтому Западная Европа стремилась как скорейшему завершению войны в Украине и стабилизации геополитической ситуации в регионе. Главной целью таких усилий было преодоление экономического кризиса и нормализация отношений с Российской Федерацией и Китаем. Более того, мечты о независимости Западной Европы, реализуемые под лозунгами стратегической автономии или европейского суверенитета, были еще живы. Можно также было ожидать, что быстрое решение украинского конфликта откроет путь к оказанию давления на некоторые государства Центральной Европы, чтобы они действовали в соответствии с европейскими ценностями и в то же время не препятствовали идеям Берлина и Парижа относительно развития европейской интеграции в русле геополитических интересов обеих влиятельных столиц. Подводя итоги, следует еще раз отметить, что геополитическое видение лидеров Западной Европы включало не только перестройку внешних отношений с США, Россией и Китаем, но и содержало важный компонент, касающийся формирования федеративного устройства в Евросоюзе. Такого рода амбиции расходились со стратегическими интересами по крайней мере некоторых центральноевропейских и балтийских государств, которые указывали на альтернативную геополитику. Война в Украине создавала некоторые шансы для коррекции интеграционных процессов с пользой для Польши и других стран региона, хотя в той же мере возможно было и обострение конфликтов и кризисов внутри ЕС.

Март 2022

Перевод – Руслан Сивопляс.

[1] Bogusław Winid, Od Bukaresztu do Chicago – NATO w obliczu wyzwań i nowych możliwości, Bezpieczeństwo Narodowe 2014 / I, nr 29, s. 77–97.

[2] T.G. Grosse, Cztery wymiary integracji, Wydawnictwo Sejmowe, Warszawa 2021, rozdz. 11.

[3] Prof. Legutko: Niemcy grają na to, by obalić polski rząd, wGospodarce.pl, https://wgospodarce.pl/informacje/103244-prof-legutko-niemcy-graja-na-to-by-obalic-polski-rzad [29.03.2022].

[4] Szerzej: T.G. Grosse, Suwerenność i polityczność. Studium integracji europejskiej, Wydawnictwo Instytutu Wymiaru Sprawiedliwości, Warszawa 2022.

[5] Matthew Karnitschnig, Putin’s useful German idiots, Politico, March 28, 2022, https://www.politico.eu/article/putin-merkel-germany-scholz-foreign-policy-ukraine-war-invasion-nord-stream-2/ [29.03.2022].

[6] Klaus Geiger, Gregor Schwung, Die seltsame Untätigkeit des Olaf Scholz, Die Welt, 28.03.2022, https://www.welt.de/politik/ausland/plus237820077/Waffen-fuer-die-Ukraine-Die-seltsame-Untaetigkeit-des-Olaf-Scholz.html [29.03.2022].

[7] Mark Scott, Vincent Manancourt, US eyes breakthrough on data dispute with EU as Biden visits Brussels, Politico, March 24, 2022, https://www.politico.eu/article/us-eyes-breakthrough-on-data-dispute-with-eu-biden-visit-privacy-shield-ukraine/ [29.03.2022].

[8] Klaus Geiger, Gregor Schwung, Die seltsame Untätigkeit des Olaf Scholz, op. cit.

[9] Jak wygląda niemieckie «wsparcie» dla Ukrainy? Berlin wysłał broń wartą jedną szóstą tego, co dostarczyła Estonia, wPolityce.pl, 28.03.2022,https://wpolityce.pl/swiat/591934-to-ma-byc-wsparcie-niemcy-wyslali-mniej-broni-niz-estonia [29.03,2022].

[10] Guerre en Ukraine: Emmanuel Macron s’exprime après le sommet de l’Otan, 24 mar 2022, https://www.youtube.com/watch?v=js7UeH7B-6M[29.03.2022].

[11] Por. B. Buzan, G. Segal, Asia: Scepticism About Optimism, National Interest, no. 39, 1995, pp. 82-84; N.D. Kristof, The Rise of China, Foreign Affairs, vol. 72, no. 5, 1993, pp. 59-74.

[12] Szerzej: L. Dittmer, S.S. Kim (eds.), China’s Quest for National Identity, Cornell University Press, Ithaca 1991.

[13] S.P. Walt, Alliance Formation in Southwest Asia: Balancing and Bandwagoning Cold War Competition, [in:] R. Jervis, J. Snyder (eds.), Dominoes and Bandwagons: Strategic Beliefs and Great Power Competition in the Eurasian Rimland, Oxford University Press, New York 1991, pp. 53, 69.

[14] Samuel P. Huntington, The Clash of Civilizations? Foreign Affairs, 1993, vol. 72, no. 3, pp. 22-49.

[15] A. Dugin, The Fourth Political Theory, Arktos Media Ltd., Budapest 2012.

[16] T.G. Grosse, Cztery wymiary integracji, op. cit., rozdz. 7 i 8.

[17] Deklaracja wersalska, Nieformalne posiedzenie szefów państw lub rządów, Wersal, 11 marca 2022 r., https://www.consilium.europa.eu/pl/press/press-releases/2022/03/11/the-versailles-declaration-10-11-03-2022/ [29.03.2022].

[18] T.G. Grosse, Francja dość sceptyczna, Rzeczpospolita, 03.01.2022, https://www.rp.pl/publicystyka/art19252011-francja-dosc-sceptyczna[29.03.2022].

[19] Barbara Oksińska, Unijny urzędnik o pieniądzach z KPO: Polska ma jeszcze wiele do zrobienia, Business Insider, 28 marca 2022, https://businessinsider.com.pl/gospodarka/unijny-urzednik-o-pieniadzach-z-kpo-polska-ma-jeszcze-wiele-do-zrobienia/69lq5t0 [29.03.2022].

[20] Por. T.G. Grosse, Starcie cywilizacji? Rzeczpospolita, nr 67 (12222), wtorek 22 marca 2022, s. A6, https://www.rp.pl/opinie-polityczno-spoleczne/art35911961-starcie-cywilizacji [29.03.2022].

Майкл Дж. Мазарр (Michael J. Mazarr), анализируя в 2015 году конфликты в „серой зоне” (grey zone) в рамках проекта, инициированного Институтом стратегических исследований (Strategic Studies Institute) и концентрирующегося на изменяющейся природе современных конфликтов, попытался сформулировать семь гипотез о будущем.[1]

Кажется, что настало самое время о них вспомнить. 

[1] Michael J. Mazarr, Mastering the Grey Zone: Understanding a Changing Era of Conflikt, SSI and U.S. Army War College Press, December 2015.

Во-первых, с увеличением числа государств, которые можно охарактеризовать как „самоограничивающиеся ревизионисты”, количество конфликтов в серой зоне в ближайшие годы будет возрастать. Такие субъекты, как Китай, Россия или Иран, а также в меньшей степени Турция и Бразилия заинтересованы в ревизии мирового порядка или, по крайней мере, некоторых его сегментов. Основная цель их деятельности — не свержение глобальной системы норм и принципов, как предсказывал Мазарр в 2015 году, а коррекция ее таким образом, чтобы их относительная позиция в этой системе возрастала. Следовательно, мы не будем иметь дело с фронтальной атакой, подобной той, которая была совершена много лет назад Третьим рейхом, так как этот тип ревизионизма чаще всего заканчивается открытым крупномасштабным вооруженным конфликтом, а столкнемся с применением градуалистических стратегий, поэтапных и нетрадиционных инструментов для изменения регионального, а в последующем и глобального баланса сил. Лучшим средством такого рода политики являются действия в „серой зоне”, ниже порога войны.

Во-вторых, как пишет Мазарр, „стратегии действий в серой зоне заставляют формулировать новую теорию конфликта”. В первую очередь потому, что намерение атакующей стороны, ревизионистского государства, такого как Россия или Китай, состоит в том, чтобы поставить государство, являющееся объектом давления, перед «стратегической дилеммой». Традиционный военный ответ в новых реалиях может не сработать и даже оказаться контрпродуктивным. Такой ответ требует сосредоточения на концентрации войск, темпе действий и скорости принятия решений, в то время как конфликты в серой зоне регулируются совершенно иными правилами, и поэтому на них следует реагировать иначе. Базовыми механизмами конфликта в серой зоне являются:

1. Подчинение военных целей политическим интересам. Иначе говоря, использование вооруженных сил, proxy и парамилитарных формирований не направлено на разрешение конфликта в ходе одноразового решающего сражения, как это происходит в традиционной войне после подавления сил противника и его воли к сопротивлению. В этом случае цель агрессии, включая использование военного аргумента (силы), состоит в создании новых политических факторов, которые могут быть разыграны атакующим государством.
2. Успех операций в серой зоне зависит от способности страны их осуществляющей удерживать конфликт ниже уровня традиционной войны (кинетический конфликт). Это означает, что не скорость и решительность в действиях имеют ключевое значение, а то, что можно охарактеризовать как «стратегическое терпение», то есть способность осуществлять действия в течение длительного времени сбалансированным образом, в то же время вводя оппонента в заблуждение, когда фазы эскалации конфликта переплетаются с периодами деэскалации, в целях ослабления бдительности и мобилизации другой стороны.
3. В конфликтах, осуществляемых в серой зоне, возрастает важность координации действий во многих доменах, как военных, так и до сих пор рассматриваемых в категориях ответственности других подразделений, таких как пограничная служба, полиция, пожарные бригады, а также и полностью гражданских служб — политическая и нарративная сферы.
4. Конфликт в серой зоне стирает разграничение на военную и гражданскую сферы ответственности. Это означает, что лица, руководящие обороной „должны четко определить, что является направлением их основных усилий”[1], а что лишь опцией или возможностью. Необходимость такого рода решений возникает в связи с тем, что традиционные формулы реагирования в конфликтной ситуации в новых реалиях перестают работать.
5. „В большинстве случаев все будет зависеть от эффективного нарратива, который будет широко акцептирован, по крайней мере, в целевых популяциях (…). В классических военных операциях безусловные победы могут быть достигнуты государствами с совершенно неэффективным нарративом. В серой зоне это будет редкостью”.
6. Проведение кампании в серой зоне потребует масштабного инновационного подхода как на стратегическом и оперативном, так и на техническом уровнях. Быстро меняющаяся ситуация «в поле» будет вынуждать к столь же быстрой и эластичной реакции. Это означает, что в долгосрочной перспективе больше шансов на успех имеет сторона конфликта с лучшей, широко понимаемой ситуационной осведомленностью и более быстрыми, а также более инновационными способами реакции в отношении происходящего.
7. Успех или неудача столкновения в „серой зоне” связаны с наличием комплексной системы безопасности страны и единством общества. „Соперники в конфликте в серой зоне будут в большей мере обращать внимание на сильные и слабые сторонам оппонента, нежели на качество используемых инструментов. Например, когда государство характеризуется ослабленным политическим единством, соперники могут использовать это как основу для построения агрессивных нарративов и дестабилизации государства”[2].

В-третьих, как прогнозировал Мазарр в 2015 году, конфликты в серой зоне, прежде всего потому, что они целевым образом реализуются ниже порога традиционной кинетической войны, будут сопряжены с проблемами атакованной страны в оценке ситуации, находится ли она в состояние войны или мира. Это будет иметь существенные последствия, в первую очередь, в случаях, когда речь идет об институтах правового характера, которые сложно адаптировать к реалиям „полутени” или „серой зоны”. Государства, подвергшиеся атакам такого типа, будут вынуждены разработать формальный подход для определения того, как и какими правовыми инструментами реагировать на возникающие угрозы.

В-четвертых, конфликты в серой зоне увеличивают, по мнению Мазарра, риск возникновения крупномасштабного конфликта. В основном это связано с тем, что намерения противника намеренно размыты, неясны, непрозрачны, а инструменты, которые он использует, не конвенциональны. Атакуемой стороне, особенно в ситуации, когда коммуникационные каналы заблокированы, сложно оценить, что на самом деле происходит. Объективно это увеличивает риск неадекватной, чрезмерной реакции, возникновения опасных инцидентов и, как следствие, случайной эскалации конфликта.

В-пятых, кампания, проводимая „в серой зоне”, в долгосрочной перспективе подрывает эффективность американской политики сдерживания, что, по-видимому, и является намерением стороны, применяющей такого рода инструменты.

В-шестых, конфликты в серой зоне нелегко свести исключительно к военному измерению. Их результат детерминируется большим количеством факторов, в основном невоенного характера. Успех военной кампании не означает финального результата, как в традиционном вооруженном конфликте. В этом случае факторы социального, политического и нарративного характера имеют большее значение, чем эффективность и возможности вооруженных сил.

И наконец, седьмое, как писал Мазарр, агрессия „в серой зоне” имеет также свои ограничения. Концентрация ревизионистских государств на уровне ниже открытого военного конфликта в ситуации неуступчивости другой стороны может не привести к желаемым результатам, а только означать продолжающееся состояние напряженности, что в долгосрочной перспективе будет оказывать негативное влияние на международное положение государства, использующего такую стратегию.

Прогнозы, сделанные 6 лет назад американским экспертом, в большинстве своем подтвердились. Пограничный конфликт между Беларусью и странами восточного фланга НАТО, наблюдаемый в последние недели и все еще продолжающийся, мы можем легко квалифицировать на основе типологии, сформулированной Мазарром, как „операцию в серой зоне”. Однако остается открытым другой вопрос. Имеем ли мы дело с определенной фазой российской операции стратегического характера, с деконструкцией пространства безопасности в нашем регионе Европы или с изолированным, инцидентным событием? Наконец, какова перспектива превращения нынешнего приграничного конфликта в открытое противостояние военного характера?

В этом контексте, однако, стоит обратить внимание на то, что в свете соображений американских стратегов нацеленность государства-агрессора на действия ниже порога ст. 5 Договора НАТО не означает, что в более интенсивной фазе конфликта оно не будет обращаться к инструментам в форме прямого военного давления.Антулио Дж. Эчеваррия II сформулировал тезис[3] о том, что на самом деле действия в серой зоне, также именуемые стратегией более слабых стран, которые не хотят рисковать крупномасштабной войной, являются ответом на американский способ ведения боевых действий, в котором основной упор делается на так называемуюфазу III операции, заключающуюся в достижении господства на поле боя, что должно гарантировать успех в решающем столкновении, определяющим долю всего конфликта. Противник таким образом использует лазейку в американском планировании военных операций. Армия США, стремясь к господству, имеет склонность к «чрезмерному» вовлечению, при этом, как он отмечает, „господство не всегда возможно или даже необходимо.Большинство целей можно достичь без доминирования, а это означает, что время и энергия тратятся для достижения ненадлежащих целей”.[4]

Российские стратеги и военные теоретики, на основе анализа американских кампаний против Ирака, уже в начале этого тысячелетия заметили слабые стороны американского способа ведения войны.[5] Они включают, по их мнению, коалиционный характер ведения боевых действий, который значительно увеличивает время принятия решений, а трения между партнерами по коалиции являются потенциальным источником слабости, отсутствие информационной и наррационной подготовки, а также стремление к значительной концентрации сил и средств в ходе кампании для того, чтобы доминировать над противником. Однако после достижения решающего успеха сохранение такого значительного, как для фазы III операции, потенциала в течение длительного времени невозможно, что затрудняет достижение политических результатов и означает, что „время работает против” Соединенных Штатов, неспособных получить политические дивиденды от своего военного успеха. Как писал Андрей Кокошин в 2006 году, командование на современном поле боя невозможно без получения преимущества в организации и управлении информационными потоками. Однако, по его мнению, информационное преимущество не может быть использовано без одновременного достижения интеллектуального превосходства, выраженного в стратегической, оперативной и тактической инициативе командования. Особенностью современной войны, по мнению Кокошина, является ее асимметрия, заключающаяся в том, что „одна из сторон конфликта использует новые формы и методы ведения войны, при этом другая сторона в то же самое время воюет по правилам ведения войны предыдущего периода”.

Операции в серой зоне не означают отказа от использования традиционного военного инструментария или уклонения от конфликтов кинетического характера. Мы можем только говорить о более низкой интенсивности действий, стремлении сократить продолжительность конфликта и охватываемого им пространства, а также о концентрации внимания на нижних ступенях эскалационной лестницы, сохраняя при этом возможность эскалации и реализуя стратегию «свершившихся фактов». Российская Федерация уже получила преимущество в новых сферах, в частности, она разработала инструментарий воздействия в асимметричных конфликтах, которые ведутся ниже порога кинетической войны старого типа. Как отмечают Лайонел Бинер (Lionel Beehner) и Лиам Коллинз (Liam Collins) из Института современной войны (Modern War Institute), Россия использует в своих операциях «стратегическую смесь» традиционного подхода, в котором успех определяется как захватом территории противника, так и уничтожением его сил, а также современные, асимметричные формы воздействия, применяющие аргумент военной силы только как крайнюю меру. Целью этих последних операций является дестабилизация внутренней ситуации атакуемого государства и лишение его воли к сопротивлению.[6]

Как уже отмечал Мазарр в 2015 году, операции в серой зоне также означают существенную степень тактических и оперативных инноваций атакующей стороны, которая ищет новые формы воздействия и способы достижения своих стратегических целей. На одну из таких формул указал Джахара Матисек (Jahara Matisek), действующий офицер службы ВВС США и аналитик, специализирующийся на тематике войн нерегулярного характера, происходящих в основном «в серой зоне». В статье под названием „От маленьких зеленых человечков до маленьких голубых касок: образ будущей российской агрессии и что мы можем с этим сделать”[7] он выдвигает несколько тезисов, на которые следует обратить внимание. Во-первых, он считает, что россияне всегда отличались большой стратегической и оперативной изобретательностью при планировании и осуществлении агрессии против соседних, признаваемых враждебными государств. Атакуя Грузию, они прикрывались защитой находящихся под угрозой этнических меньшинств, оккупируя Крым, предприняли отправку туда так называемых «маленьких зеленых человечков», наконец, на Донбассе появились условные «трактористы и комбайнеры», которые пересели с сельскохозяйственной техники на танки. Совсем иначе выглядело вторжение России в Сирию, не говоря уже о ее участии в конфликте в Ливии и в странах Африки к югу от Сахары. Всегда есть что-то новое. Россияне не заходят в одну и ту же реку дважды, поэтому, планируя агрессию, например, против прибалтийских государств, как пишет об этом Матисек, они, вероятно, будут применять некую иную формулу. Следовательно, необходимо, и это первый вывод, думать не о том, что Москва делала в прошлом, потому что это вряд ли повторится, а проанализировать ее текущую деятельность и подумать о том, что она может сделать в будущем, пытаясь привести в замешательство своих геостратегических противников.

По словам американского эксперта, мы уже имеем дело с последовательностью мероприятий, предпринятых Россией и ее союзниками, которые направлены на создание благоприятной с точки зрения потенциальных действий и предполагаемой агрессии среды безопасности. И это второй важный вывод, сформулированный Матисеком. Даже если Россия не намерена предпринимать агрессивные действия в ближайшие несколько недель или месяцев, она в данный момент уже пытается сформировать среду, в которой она будет действовать, таким образом, чтобы шансы на окончательный успех были выше. В этом смысле Москва не только накапливает опыт, но и влияет на реальную ситуацию в странах, рассматриваемых в категориях объектов возможной агрессии.

Агрессия, которая в условиях современного конфликта, где все происходит перед камерами мировых телеканалов, должна носить «быстрый и неоднозначный» характер. Только так агрессор сможет достичь своих стратегических целей — действовать решительно, энергично, размывая картину ситуации, маскируя и скрывая свои намерения с целью дезорганизации линии обороны противника, в первую очередь лишая его возможности достоверно оценить «что происходит», а затем направить его энергию на другие, менее важные цели. Для того, чтобы этот тип «стратегической маскировки» стал возможен, сначала необходимо перехватить инициативу в информационной сфере, навязать доминирующий нарратив и собственную интерпретацию ситуации. В случае стран Балтии, ситуацию в которых анализирует Матисек, такого рода деятельность уже началась. Во-первых, Россия значительно усилила свое кураторство, в том числе финансовое участие, в поддержке русскоязычных организаций, объединяющих национальные меньшинства. Во-вторых, инициировав создание Baltic Media Alliance с местонахождением в Лондоне, Москва консолидировала контролируемые ею медиа-активы и интенсифицировала их деятельность. Стоит подчеркнуть, что ориентиром российской стратегии не является доминирование в нарративно-медийном пространстве, при этом для достижения стратегических целей России достаточно иметь два медийных ресурса в стране, ставшей жертвой агрессии. Эти ресурсы будут создавать противоречивые и взаимоисключающие нарративы, что в свою очередь будет затруднять понимание того «что происходит», препятствовать социальной мобилизации и консолидации вокруг защиты находящейся под угрозой государственности и, наконец, осложнит, а оптимально сделает невозможным поддержку со стороны союзников. После того, как Москва добьется извращения внешнего восприятия государства, подвергающегося давлению, спровоцирует конфликты внутри его элит и создаст препятствия для получения союзнической поддержки, она может подумать о переходе к следующей фазе операции, то есть к классической политике «свершившегося факта».

В качестве примечания стоит отметить, что между условной фазой I и фазой II не существует автоматической последовательности. Если государство, подвергающееся асимметричному давлению, согласится с предложениями Москвы о новой схеме отношений, реализация более агрессивного сценария не является предрешенной. Но как, по мнению американского аналитика, такого рода игра могла бы выглядеть в случае стран Балтии? „Российские агенты инфильтруются в города восточных регионов стран Балтии, где присутствует русскоязычное большинство, и создают ложный кризис — например, конструируя нарратив о правительственных войсках, нападающих на граждан только за то, что они говорят по-русски. Эти кризисные события объединяются с масштабной российской информационной войной в социальных сетях, в рамках которой распространяются фейковые новости и дипфейки, провоцируя беспорядки и разжигая общественные протесты против якобы репрессивного правительства. В то же время российские агенты планируют и организуют акции протеста против местных чиновников и представителей служб, также формируя нарратив на эту тему и транслируя его за пределы страны”. Речь идет как о дестабилизации внутренней ситуации в стране, подвергающейся атаке, так и об усилении нарратива о репрессивных, превышающих принятые стандарты, действиях правительства и служб атакованного государства. Воспользовавшись информационной неразберихой, нестабильной ситуацией, а также сообщениями о жертвах и гуманитарном кризисе, описывает гипотетическую ситуацию Матисек, Россия, например, совместно с Беларусью, информирует мировое общественное мнение о том, что она направляет в дестабилизированный регион военную миротворческую миссию и солдат, целью которых является предотвращение гуманитарной катастрофы и прекращение репрессивной политики правительства страны, подвергшейся нападению. Чтобы скрыть реальную картину эти солдаты используют символику миротворческих сил ООН, а Россия сообщает, что она добивается мандата от Организации Объединенных Наций, чтобы иметь возможность действовать. Однако она не может ждать, потому что на кону жизни многих невинных людей, в том числе, конечно же, женщин и детей. В то же время, как описывает гипотетическую ситуацию американский эксперт, российские войска заглушают электронные сигналы и блокируют частоты, на которых осуществляется коммуникация между подразделениями НАТО, чтобы отсрочить участие Альянса в противостоянии. В оккупированной приграничной зоне, например, шириной до 50 км, россияне создают свою телекоммуникационную инфраструктуру, чтобы усилить контроль над информационной сферой и увеличить свое собственное нарративное доминирование. В такой ситуации россияне также используют все имеющиеся в их распоряжении инструменты давления, включая энергетическую зависимость западноевропейских стран от собственных поставок. Цель таких мероприятий состоит в том, чтобы убедить НАТО не предпринимать военной интервенции, которая, в свете нарративного преимущества Москвы, может быть представлена как нападение на миротворческие силы, использующие символику ООН, при выполнении гуманитарной миссии.

Джахара Матисек указывает также, что, когда его исследовательская группа, связанная с аналитическим центром «Homeland Defence Initiative» во главе с бывшим заместителем начальника штаба ВВС США генералом в отставке Кристофером Миллером (Christopher Miller), презентовала этот сценарий представителям министерств обороны Литвы, Латвии и Эстонии, ответом был скептицизм и утверждение, что такая модель агрессии России «является незаконной». Он пишет, что такая позиция немного напомнила ему настроение украинцев перед событиями 2014 года, которые также верили в силу Будапештского меморандума и сомневались, что «россияне осмелятся». Матисек завершает свои размышления общим замечанием, которое он адресует лидерам коллективного Запада. Так, по его мнению, „В обозримом будущем Россия останется могущественной державой, и западные лидеры должны быть готовы предвидеть многие возможные формы будущей российской агрессии, включая тот факт, что силовые действия России будут закамуфлированы. Неспособность осознания этого, а также неадекватная оценка возможностей и намерений России легко может означать, что Соединенные Штаты и НАТО снова окажутся в ловушке, когда Путин изобретет еще один неожиданный трюк”.

С этой точки зрения, российские операции „в серой зоне” следует рассматривать как начальную, возможно, подготовительную фазу действий, которые именуются «нарезкой салями» (salami slicing) или политикой «свершившегося факта» (faits accompli). Ричард В. Маасс (Richard W. Maass), профессор политологии и международных отношений, опубликовал на страницах Texas National Security Review статью[8], в которой доказывает, что русские уже реализуют «стратегию салями» — хорошо продуманную и методично осуществляемую последовательность действий, которые должны в результате привести к изменению геостратегического статуса нашей части Европы. Стратегия салями, по словам Маасса, не является исключительно российским изобретением, другие страны, в том числе США, стремящиеся отвоевать Флориду у Испании в начале XIX века, эффективно прибегали к аналогичным методам.

Как пишет Маасс, „Тактика салями является привлекательным вариантом стратегии «ниже порога большой войны» для экспансионистских держав — проводя политику повторяющихся, ограниченных свершившихся фактов, они могут расширить свое влияние, избегая потенциальной эскалации”. На Западе часто считают, что политика Владимира Путина по сути своей оппортунистическая. Он ищет возможности и наносит удар там, где не ожидает сопротивления. Ричард В. Маасс, однако, придерживается другого мнения и считает, что мы имеем дело с осознанными действиями, стратегией на государственном уровне, реализуемой небольшими шагами, которые, казалось бы, не связаны друг с другом, но внимательный наблюдатель, следящий за политикой Москвы с определенной точки зрения, легко определит повторяющийся узор и общую схему.

Стратегия салями результативна по нескольким причинам. Во-первых, восстановление status quo ante, например, до агрессии в Донбассе или отделения Абхазии, не говоря уже о Крыме, обойдется очень дорого, особенно с учетом поддержки, оказываемой этим территориям со стороны России. Речь идет не только о финансовых вопросах, но и о необходимости мобилизации огромных сил и ресурсов, а также о возможной перспективе крупномасштабной войны, что затрудняет политику государства, рассматривающего варианты по противодействию российским «свершившимся фактам». Это означает, и это вторая причина, по которой этот тип стратегии настолько привлекателен, что восстановить положение, существовавшее до агрессии, представляется маловероятным. Наконец, в-третьих, цели для удара выбираются таким образом, чтобы шансы на успех были больше, чем в других случаях. Либо мы имеем дело со слабо защищенными территориями, либо Москва предпринимает агрессивные шаги в тот момент, когда страна, являющаяся объектом враждебных действий, находится в кризисе, либо у россиян есть локальные союзники, как это было в случае с Крымом или Донбассом. Наконец, стратегия «свершившегося факта» начинает реализовываться в тот момент, когда появляется возможность поживиться очередной добычей. Следовательно, речь идет не об окончательном урегулировании вопроса, а об определенном процессе, который, даже если бы он был растянут на многие годы, направлен не на ограниченные территориальные приобретения, а на геостратегические изменения гораздо более глубинного характера. В этой стратегии не идет речь о захвате всей или части территории противника, акцент ставится на дезинтеграцию всей системы. В случае российской политики мы имеем дело с нескрываемым стремлением подорвать нынешний геостратегический статус, в том числе с точки зрения безопасности, всего региона Центральной Европы, о чем Путин открыто говорил на последней расширенной коллегии Министерства иностранных дел Российской Федерации.[9]

Маасс считает, что подобную стратегию реализуют такие государства, как Россия, убежденные как в антагонистическом характере международных отношений, которые рассматриваются ими в терминах противостояния, и даже войны, так и в том, что это противостояние будет продолжаться еще долгое время. Фактически, мы имеем дело с восприятием мира в категориях «Win-Lose», при котором страны преуспевают только в том случае, если противник терпит поражение. Тогда политика свершившегося факта (faits accomplis),заключающаяся в изменении статус-кво небольшими шагами, но реализуемая последовательно, таким образом, чтобы избежать большего столкновения, с точки зрения агрессивного государства имеет смысл. Государство, которое подвергается атаке, сталкивается с необходимостью сделать болезненный выбор — принять новые реалии или начать широкомасштабную войну. Такая ситуация также позволяет Москве переформатировать нарратив на предмет того, кто является агрессором. В случае, если ее территориальные «завоевания» охватывают области, имеющие ключевое значение для функционирования атакованного государства, попытка вернуть их силовым путем может и будет представлена ​​в российском нарративе в терминах агрессивных действий, так как происходит эскалация конфликта. В настоящее время это касается Донбасса, ранее активность Грузии в отношении Южной Осетии представлялась аналогичным образом, но такой подход можно будет применить и в других ситуациях. Ключевым фактором успеха «стратегии салями» является соответствующая калибровка предпринимаемых действий. Чем менее угрожающими они выглядят и чем лучше можно закамуфлировать картину происходящего, а также замаскировать того, кто на самом деле предпринимает враждебные относительно атакованного государства шаги, тем лучше. Идея состоит в том, чтобы ослабить решимость другой стороны и сделать ее вооруженный ответ маловероятным. Само собой разумеется, что любая нация, чья столица подвергнется нападению, будет сражаться. Но это не так очевидно, когда осуществляется вторжение и оккупация маргинальных, малонаселенных, периферийных и отдаленных районов. Скандинавы будут сражаться с российской агрессией, если удар будет направлен по их столицам, но если россияне захватят участок земли на крайнем севере, где никто не живет, будет ли их решимость такой же?

Наконец, как отмечает американский исследователь, тактика салями — это политика, и поэтому ее не следует рассматривать только через призму достигнутых результатов. Это означает, что свершившийся факт реализуется даже тогда, когда шансов на финальный успех мало или их нет вообще. Речь идет об ослаблении потенциального противника, усыплении его бдительности, запуске процесса на исчерпание его сил, получении разведывательных данных или тестировании того, как противник реагирует на вызовы. Тот факт, что атакованная сторона была в состоянии защитить себя, не означает, что в будущем подобного рода действия предприниматься не будут.Рецидив аналогичных действий маловероятен, скорее следует ожидать повторения в измененной форме.

Описывая стратегию салями, Ричард В. Маасс ссылается на результаты проведенных учеными исследований, которые, анализируя все приведшие к территориальным изменениям конфликты в мире после 1918 года, пришли к выводу, что границы сдвигались как результат использования стратегии салями и политики свершившегося факта в девять раз чаще, чем в результате открытой войны. А это означает, что мы имеем дело с некоей универсальной моделью поведения государств в спорных, конфликтных ситуациях или когда они реализуют агрессивную политику. Относительное спокойствие последних 30 лет, связанное с окончанием холодной войны и завоеванием США гегемонистской позиции в мире, было скорее отклонением от исторического правила. Теперь времена изменились, и мы должны быть лучше подготовлены к тому, чтобы иметь дело с такого рода стратегией, потому что мир, вероятно, будет гораздо чаще сталкиваться с ней в ближайшие годы. Каким же образом реагировать на «стратегию салями», реализуемую Москвой?

Маасс сформулировал 5 принципов, которые, по его мнению, создают инструментарий эффективного сдерживания такого типа политики. Во-первых, если ключевым с точки зрения агрессора условием успеха политики свершившихся фактов, является повышение порога «отвоевания» или, скорее, предотвращения того, что произошло с атакуемой стороной, то разумная политика в реализации потенциальной жертвы агрессии состоит в первую очередь в заблаговременном расширении арсенала возможных ответов на агрессию. Ведь если единственным инструментом, который можно использовать, остается крупномасштабная война, то принять решение о ее начале будет непросто. Однако, если мы сможем сконцентрировать удары на слабых местах агрессора, не эскалируя конфликт до уровня региональной войны, наши шансы увеличиваются. При этом необходимо сначала эти цели идентифицировать, а затем уметь их использовать. Не менее важно не допустить реализации агрессором второго условия эффективной политики свершившихся фактов — беспрепятственного захвата атакуемой территории. Просто при любых обстоятельствах необходимо обороняться и не показывать признаков колебаний. Политика свершившегося факта, независимо от того реализуется она вооруженными силами, «зелеными человечками» или потоками мигрантов, если она не способна вызвать изменения «в поле», является неэффективной политикой. Чтобы избежать риска повторения, необходимо приложить много усилий для достижения по этому вопросу общественного консенсуса «у себя дома». Как пишет Маасс, „бдительность в отношении очередного нападения хищников зависит не только от эффективной дипломатии, но и от сохранения консенсуса во внутренней политике, который никогда не следует принимать как должное, особенно когда на карту поставлены периферийные интересы”.

Наконец, как указывает американский ученый, если мы хотим помешать агрессору снова применить стратегию салями, мы должны иметь возможность посылать недвусмысленные сигналы стратегического характера, что требует как внутреннего единства и решимости, так и разработки для этой цели соответствующего инструментария, например, в виде коммуникационных каналов и дипломатических отношений.

Стратегия салями, политика свершившихся фактов или действия в серой зоне также являются войной, но осуществляются с использованием различных инструментов. Перспектива полномасштабного конфликта при этом уменьшается, что не означает, что она равна нулю. Открытие «окна возможностей», которым с российской точки зрения может быть, например, участие Соединенных Штатов в войне с Китаем по поводу Тайваня, может побудить Москву предпринять открыто агрессивные действия и начать «небольшую победоносную войну», которая изменит геостратегическую географию нашей части Европы. Это означает, что Польша должна быть готова к обоим предполагаемым обстоятельствам, как к хроническим конфликтам в серой зоне, так и к открытой военной агрессии. Похоже, что, хотя мы и помним о последней варианте, к противодействию агрессии на более низких уровнях эскалационной лестницы мы недостаточно подготовлены. Было бы целесообразно, чтобы наши вооруженные силы и, в более широком смысле, государство также приобрели способность реагировать на такого рода угрозы.

[1] Там же, стр. 104–105.

[2] Там же, стр. 106.

[3] Antulio J. Echevarria II, Operating in the Gray Zone: An Alternative Paradigm for U.S. Military Strategy, US Army War College, January 2016

[4] Там же, стр. 15.

[5] Андрей А. Кокошин, О политическом смысле победы в современной войне, Москва 2004, Андрей А. Кокошин, О революции в военном деле в прошлом и настоящем, Москва 2006,

[6] Lionel Beehner, Liam Collins, Dangerous  Myths, Ukraine, and the Future of Great Power Competition, US Army War College,  https://mwi.usma.edu/dangerous-myths-ukraine-and-future-of-great-power-competition/ (23.11.2021)

[7] https://mwi.usma.edu/from-little-green-men-to-little-blue-helmets-imagining-the-future-of-russian-aggression-and-what-to-do-about-it/(23.11.2021)

[8] https://tnsr.org/2021/11/salami-tactics-faits-accomplis-and-international-expansion-in-the-shadow-of-major-war/ (23.11.2021)

[9] http://kremlin.ru/events/president/news/67123 (23.11.2021)

В начале этого месяца я принимал участие в дискуссии на масштабном ежегодном мероприятии — Варшавском форуме по безопасности. Предметом дебатов являлись контуры новой стратегической концепции Североатлантического альянса, которая должна стать документом, сопровождающим нас через все более турбулентные времена. В дискуссии, кроме меня и модератора, также участвовали представители из штаб-квартиры НАТО и очень известный эксперт-аналитик в сфере международных отношений из Германии. В ходе этого обсуждения, я получил очередное подтверждение для своих весьма неутешительных предположений.

Нет абсолютного единства в понимании угроз между государствами восточного фланга НАТО и остальными европейскими государствами. И речь не о красноречивых заверениях о «сдерживании России» или клишированных фразах из многочисленных документов о «коллективной обороне» или о «принятии очередной стратегии» для борьбы с ревизионистской политикой России. Речь идет о рудиментах, а именно об отсутствии тождественного отношения к России как фактору в европейской политике. Отсюда возникают споры относительно роли НАТО, о дальнейшем применении ст. 5 Вашингтонского договора, его эффективности, и конечно же о методах противодействия продолжающейся войне нового поколения, которую ведет Россия.

Вопреки идее, заложенной в процессе создания Североатлантического союза, и, в последующем, в ходе его расширения (и мы в Варшаве, безусловно, надеялись на это), страны Западной Европы, в частности Германия и Франция, рассматривают Россию как существенный фактор европейской политики (с правом голоса в вопросах, касающихся Европы), в то время как страны нашего региона не хотят, чтобы Россия была таким фактором, и чтобы она воспринималась западными европейцами в качестве такового.

В ходе дискуссии я предложил смоделировать возможные механизмы коллективных ответных мер НАТО в случае действий России ниже традиционно понимаемого порога активирования ст. 5 Вашингтонского договора. Включая некоторые проактивные меры, которые предшествовали бы действиям России, с целью противодействия российской активности, направленной на ослабление архитектуры безопасности. В ходе дебатов это мое предложение вызвало откровенное непонимание, особенно со стороны немецких экспертов.

И об этом собственно речь, и в этом вся суть дела. Несмотря на пустые фразы и союзнические заверения, Германия (открыто или подсознательно) считает Россию фактором европейской политики, а следовательно, государством (державой), которое должно принимать участие в игре о балансе сил, а не таким государством (как считают страны нашего региона), которое после 1991 г. и в текущий момент должно оставаться за пределами европейской системы равновесия. Из-за этого принципиального различия Германия не видит целесообразности в планировании и реализации мероприятий, направленных на противодействие российской войне нового поколения, действия в рамках которой осуществляются ниже порога ст. 5 Вашингтонского договора, и которые могли бы эффективно блокировать активность россиян. Все это явно демонстрирует отношение немцев к россиянам, которое состоит в том, что Германия хочет использовать их в собственных интересах. Вот где проявляется истинное лицемерие. В результате это приводит к вытеснению НАТО на роль Альянса, который теряет свою сущность.

Принятие модели, при которой весь Североатлантический альянс действует также ниже порога статьи 5, поддерживая государства-партнеры в кризисных сценариях, вынудило бы союзников проявить солидарность в отношении России как государства, которое не являются фактором европейской политики, чья стратегия «проситься» в систему европейского баланса должна быть нейтрализована. Между тем, стать фактором игры в Европе — главная цель российской стратегии. Другими словами, немцы (а также французы и другие) на самом деле помогают России своим «вялым» поведением. Таким образом, подобное отношение подрывает смысл существования НАТО путем снижения уровня его надежности, расшатывая доверие к Альянсу и его политическую согласованность, что ведет к неспособности служить жизненно важным интересам стран восточного фланга. Это показывает, насколько мастерски осуществляется российская политика в этом отношении, насколько хорошо она выверена и как часто выполняется «ниже радара», достигая своих целей «маленькими шагами».

Благодаря этой стратегии, Россия хочет влиять на ситуацию с безопасностью в нашей части мира и на развитие стран в регионе. Это достигается путем поглощения субьектности государств нашего региона и разрушения существующей архитектуры безопасности последних 30 лет, а также порождением новых очагов геополитического противостояния. Это большая опасность для нашего будущего, даже если не иметь в виду хорошо известный из прошлого наихудший сценарий, которым является российская оккупация стран нашего региона Европы.

Все это приводит к печальному выводу о том, что ст. 5 Вашингтонского договора, являющаяся важнейшим правилом Североатлантического союза, гарантирующим нашу безопасность, в нынешнем контексте объективно очень расплывчата и все более размываемая. Потому как угрозы нашим интересам касаются всего спектра кризисных ситуаций, вплоть до ст. 5, а также реальной, а не только декларируемой активации ст. 5, где бы ни был порог реальности. Где находится этот порог на самом деле, мы узнаем только в ходе кризиса, а потом во время войны. До той поры ситуация выглядит так, что Альянс не будет покрывать наши угрозы и кризисные сценарии, в том числе в настоящее время совершенно непредвиденные. Российская война нового поколения сознательно использует в своих интересах все механизмы агрессии под защитой предполагаемого собственного эскалационного доминирования, получая политическое влияние в целом ряде мероприятий ниже ожидаемой активации статьи 5.

Стоит также отметить, что для реального запуска статьи 5 Вашингтонского договора необходима абсолютная политическая сплоченность членов Альянса (чего уже сейчас трудно добиться), при этом все они должны иметь реальные возможности для оказания помощи и, что самое главное, одинаковую оценку военной ситуации. К тому времени, возможно, война уже давно закончится, учитывая, как выглядит современное поле боя и как россияне описывают в своих аналитических материалах современную войну, по каким сценариям они проводят учения и маневры для своих войск.

Большая, длительная и интенсивно эскалирующая до небезопасных пределов война не в интересах россиян, так как Россия хочет сыграть в игру о новой архитектуре безопасности, но без резкого нарушения глобального стратегического баланса, потому что это может привести к континентальной или мировой войне с участием США и других западных держав, включая обмен ядерными ударами. Россияне, эскалируя слишком резко, таким образом разрушили бы для себя политическую цель войны, своими действиями активируя, возможно «непреднамеренно», коллективную оборону согласно ст. 5 Договора НАТО, когда западный мир все же объединится перед лицом такой мощной угрозы, направленной на сокрушение баланса на континенте.

Отсутствие новой Стратегической концепции НАТО, охватывающей сценарии «ниже статьи 5 Договора», к сожалению, усилит эффект неопределенности границ войны и мира, что будет вызывать замешательство среди наших союзников и будет генерировать расхождение интересов, которое, как всегда, является следствием сложных политических обязательств предполагаемой коллективной обороны. Это еще больше проявит несовпадение приоритетов атакованного или находящегося под давлением государства и приоритетов государств, расположенных далеко от риска войны, но принадлежащих к Альянсу, таких как Франция, Италия, Португалия или Испания. Серая зона войны и постоянное искажение действительности будут сопровождать такую конфронтацию, тем более подрывая сплоченность Североатлантического альянса.

На практике это дает России свободное поле для продолжения своих агрессивных действий и демонстрации предполагаемого доминировании в военной эскалации, тем самым демонтируя архитектуру безопасности. Можно, конечно, прикрыться немецкой наивностью или неосознанием действительности, но, возможно, Германии просто комфортно в ситуации, когда Россия становится все более важным политическим фактором в Европе, что прямо противоречит жизненным интересам польского государства.

Этот углубляющийся негативный структурный механизм будет оказывать в ближайшем будущем давление на ситуацию в Польше и субъектность Варшавы.

Вот девять пунктов, в которых, на мой взгляд, геополитическая реальность отличается от того, что было в период формирования ментальных карт наших элит за последние 200 лет. Эти пункты влияют на результат геостратегического уравнения, которое должно проецироваться на ментальные карты политических лидеров Речи Посполитой, которые уже сейчас принимают решения о судьбе Польши.

Во-первых: Россия и Китай являются соседями, и Россия намного слабее Китая; экономически она даже в восемь или девять раз слабее Поднебесной. Эта диспропорция быстро увеличивается. Речь Посполитая сталкивается с такой ситуацией впервые в истории. Возможно, со времен Монгольской Империи. Россия все больше будет ощущать растущую угрозу китайского влияния в Центральной Азии, на Ближнем Востоке и на российском Дальнем Востоке. Нынешний российско-китайский альянс носит чисто тактический характер, и в долгосрочной перспективе его сложно будет удержать при такой диспропорции потенциала, поскольку он будет объективизировать Россию и подчинять ее интересы Китаю. В случае дальнейшего возрастания мощи Китая, Россия будет ожидать предложений в первую очередь от Западной Европы, а в случае, если этого не произойдет — от США, которые стремятся уравновесить влияние Китая в Евразии. Россия настолько слаба, что не представляет угрозы ни для Китая, ни для США в том смысле, что у нее нет шансов стать доминирующей силой в ключевых регионах Евразии. Однако она по-прежнему занимает стержневую (оборотную) позицию относительно Европы и Азии, а также по отношению к мощи Китая и США. Таким образом, она может «вращаться» и политически ориентироваться на каждую из этих мировых держав, пользуясь своим географическим положением, о чем, в частности, писал Маккиндер (Mackinder) в 1904 году.

Это было в то время, когда Россия была слабее Германии, и когда Берлин угрожал британской военно-морской мощи гораздо больше, чем она сама. Похожая ситуация происходит сегодня. Существует Китай, который значительно сильнее России, а также соперничество с морским гегемоном США. Результатом такой расстановки сил является возможность переориентации России и ее союза с Западом — потенциально в ущерб интересам Речи Посполитой и стран Балтийско-Черноморского помоста. Это может быть особенно болезненно, когда эти страны будут вовлечены в естественное соперничество с Россией на помосте, подобно тому, как это имело место после 1941 года и, наконец, в Ялте и Потсдаме в 1945 году. Следует помнить, что попытки переговоров с белой Россией, игнорируя интересы Балтийско-Черноморского помоста, предпринимались также в 1918–1921 годах, когда Антанта была полна решимости поддержать белых в гражданской войне и восстановить Россию, которая контролировала бы мощь Германии в Европе.

Во-вторых: если угроза ключевым интересам морской державы исходит из прибрежной зоны Евразии, то есть со стороны Китая, то, согласно генетическому коду американской элиты, угроза со стороны Римленда всегда будет для американцев иметь высший приоритет относительно угрозы со стороны России, потому как это угрожает более быстрому и эффективному вытеснению США из прибрежной зоны Евразии. Таким образом, лишая их контроля над евразийскими стратегическими потоками незамедлительно, а не в плавном процессе построения сети влияния через сухопутные пространства в направлении береговой зоны континента, что потребовало бы много времени и позволило бы построить «многослойную» систему сдерживания, как это было достаточно эффективно реализовано в отношении Советского Союза.

В такой ситуации интересы Балтийско-Черноморского помоста, расположенного на другом конце Евразии, всегда уступают место интересам защиты Римленда любой ценой. Более того, в Азиатско-Тихоокеанском регионе Россия может быть также по этой причине необходима США, получая взамен концессию на европейском направлении. В особенности в ситуации войны с Китаем в западной части Тихого океана и попытки применения военно-морской блокады на коммуникацию с Китаем, сотрудничество с Россией в победе над Срединным царством будет крайне необходимо. И трудно себе представить любое антикитайское российско-американское сотрудничество без концессии в пользу России на Балтийско-Черноморском помосте, учитывая, что после 1991 года российская империя утратила свои буферные зоны на этом стратегическом европейском направлении, а также свое влияние в бывших странах-сателлитах в пользу американцев.

В-третьих: Китай расположен на берегу Тихого океана, он не находится в Европе, как Германия в XX веке, поэтому предполагаемый российско-китайский континентальный союз (при всей его тактической сущности и недолговечности) не является для Речи Посполитой тем же самым, что и германо-советский союз. Китай не граничит с Польшей. В то время как такой союз представляет собой угрозу для США, для Польши он представляет собой угрозу только как для союзника США, выполняющего роль ключевого звена геополитического влияния США в Европе. Китай еще долго не будет представлять непосредственной угрозы для Польши. Есть большая разница между интересами Польши и интересами США.

Обе страны — Китай и Россия — являются соседями, что, как и в случае советско-германского союза, угрожает стимулировать их взаимное соперничество (и даже войну) перед лицом прогрессирующей дестабилизации баланса сил в Евразии. Такой поворот событий вызвал бы трагическую спираль дилеммы безопасности. Именно так происходило в Европе в XX веке. При этом Китай находится по другую сторону Евразии, вдали от Польши, поэтому угроза не носит идентичный характер с той, которая имела место в XX веке со стороны соседних Германии и России (Советского Союза).

В-четвертых: в интересах Речи Посполитой — упадок России, а целью Соединенных Штатов является только лишь ее ослабление и создание предпосылок для ее «готовности к повороту в обратную сторону», при одновременном признании, к примеру, новым президентом Навальным примата Соединенных Штатов в международной системе.Такие отношения между США и Россией могут укрепить последнюю, а это не в интересах Речи Посполитой.

Пятое: Китай появился в Европе и проникает на континент с капиталом и инвестициями, за которыми с течением времени следует политическое влияние. В результате появляется больше факторов и центров силы, чем в XX веке, когда у Китая не было потенциала для активной деятельности по другую сторону Евразии. Теперь в непосредственной близости Польского государства будут действовать следующие силы: Соединенные Штаты, Россия, Германия и Китай. Они будут оказывать положительное или отрицательное влияние на реализацию интересов Речи Посполитой. На черноморском побережье Балтийско-Черноморского помоста и в дельте Дуная вскоре может также появиться Турция, которая до недавнего времени принималась во внимание в политике региона только благодаря контролю над проливами Босфор и Дарданеллы. Все это приведет к иному (более сложному) взаимодействию сил на пространстве всего Междуморья в XXI веке по сравнению с процессами, происходившими здесь в XX веке.

Шестое: однополярный момент, возникший после холодной войны, подходит к своему завершению. Американцы изо всех сил пытаются сохранить свое первенство, однако экономическая мощь Китая уже сейчас на 50% больше, чем у нацистской Германии и Императорской Японии вместе взятых и продолжает расти; она также как минимум в два раза больше прежней экономической мощи Советского Союза. Китай не планирует экспансию путем принуждения, применения силы или войны, как это делали соседи Речи Посполитой, Германия и Россия (Советы), и неизвестно еще, как преимущество Китая отразится на сферы инфраструктуры и коммуникационного соединения пространства в Евразии. Хотя не стоит питать иллюзий по поводу извечных законов, связанных с организационно-финансовым господством.

Седьмое — если Евразийский суперконтинент консолидируется, то, наряду с дальнейшим развитием транспортных сетей он станет единым целостным взаимосвязанным экономическим пространством. Соединенные Штаты за пределами Евразии, оставаясь могущественной, хотя уже и не единственной сверхдержавой, вероятно, будут эластично балансировать в отношении всей Евразии, чтобы преследовать свои собственные интересы, как Британия в XIX и XX веках поступила относительно Европы. В то же время значительная часть сухопутного пространства Евразии останется вне досягаемости военного и, следовательно, политического и экономического влияния морской супердержавы. В связи с этим нам необходима автономизация нашей политики безопасности, чтобы улучшить нашу привязку в альянсе с США (улучшение статуса отношений с помощью рычага автономизации) или автономизация в направлении регионализации, в том случае, если дойдет до европейской консолидации под немецким патронатом и нам предстояло бы столкнуться с новым обсуждением статуса Польши в этом раскладе. Автономизация в сфере безопасности — например, наличие современной Армии Нового Образца и государственной иммунной системы к войне нового поколения — повысит нашу ценность.

Восьмое: ввиду дальнейшего ослабления Соединенных Штатов существует вероятность германо-китайского соглашения. В такой системе Польша не будет создавать новые логистические центры, не получит выгоды от генерируемого товарооборота и останется на периферии или полпериферии. В результате осуществления такого сценария выиграла бы Россия, стремясь реализовать так называемую концепцию кругового движения, заключающуюся в том, что в Польше отсутствуют логистические центры, обслуживающие Европу, и коммуникационные соединения, проходящие через нашу страну.

Распад атлантического сообщества приведет к усилению соперничества с Германией за новые евразийские рынки, за связанные с ними инвестиции и за политическое влияние в Центральной и Восточной Европе, и, прежде всего, за то, кто устанавливает правила игры в этом регионе. Это очень сложный сценарий для Польши, тем более мы не можем сейчас позволить себе принимать ошибочные решения, то есть такие, которые ограничивают наше пространство для маневра и субъектности.

Девятое: страны нашего региона, в том числе Украина, могут быть предметом активного влияния со стороны как внешних — США и Китая, так и соседних держав — России и Германии. Важное значение будет иметь прекрасное геостратегическое расположение Украины, соединяющее северные сухопутные ворота в Европу и бассейн Черного моря, вблизи дельты Дуная и далее в бассейн Каспийского моря — ближе к материковой части Евразии и Турецким проливам. Регион Черного моря и прилегающие к нему окрестности будут приобретать все большее значение вместе с переносом концентрации экономического оборота на Тихий океан, связанный в западном направлении с Европой новым сухопутным коммуникационным поясом.

В XXI веке баланс сил в Евразии структурно иной, нежели тот, который был в последние двести лет, когда формировались ментальные карты наших элит. Это может закончиться выбором стратегии привязки нашей внешней политики к США, без предпринятых попыток автономизации или регионализации, но, к сожалению, с усугубляющимся стокгольмским синдромом.

Это особенно заметно в многочисленных призывах «переждать» текущие решения или — как предпочитают считать наши элиты – американские «ошибки» (неудовлетворяющая нас дислокация вооруженных сил США в Европе, новый договор СНВ, «Северный поток», встреча Байдена и Путина, сигналы относительно Инициативы Трех морей под эгидой Германии, заигрывание с Москвой и Берлином), пока конъюнктура не изменится, и американцы снова нас не полюбят. Нам просто нужно придерживаться их требований и продолжать привязку нашей политики исключительно к Вашингтону.

Перед лицом нынешнего геостратегического поворота США у государств, зависимых от Вашингтона в сегменте безопасности, таких как Польша, есть четыре возможности: привязка, регионализация, автономизация и аккомодация. Некоторые из различий между этими вариантами не являются существенными и могут облегчить смешивание некоторых из их компонентов или привести к тому, что, например, автономизация будет продвигаться публично, чтобы в конечном итоге можно было достичь большего за счет привязки, но в улучшенном статусе взаимоотношений с гарантом.

Япония в 70-х выбрала привязку, но сумела улучшить свой статус взаимоотношений, сделав несколько резких переговорных шагов относительно США (предъявив, например, требования относительно Окинавы). Южная Корея выбрала очень далеко идущую автономизацию — вплоть до очень продвинутой попытки получить ядерное оружие. Австралия, удаленная от китайских и советских угроз, предпочла регионализацию, чтобы перед лицом ослабления США в Азии разделить ответственность за безопасность со своими соседями. Таиланд, в свою очередь, выбрал аккомодацию и подчинение Китаю, так как опасался гегемонии Вьетнама в Индокитае.

Польша никогда не пойдет на аккомодацию относительно России. В Strategy&Future мы много раз объясняли почему это именно так. Вместо этого Польше следует выбрать автономизацию, а не привязывать свою политику к США, в отличие от того, как это было до сих пор. Так следует поступить в целях улучшения своих возможностей для маневра, например, путем развертывания Армии Нового Образца, которая не будет имитацией «покупательных» взаимоотношений с США. Этот подход должен проецироваться и на многие другие вопросы, не только милитарные, например, на вопросы, связанные с энергетикой.

Тогда Польша наконец сможет, не подвергая сомнению альянс (в зависимости от развития ситуации и статуса США), идти по пути окончательной автономизации, но также и регионализации (например, в рамках ЕС или в блоке с Украиной, Швецией и Румынией). Не исключена также была бы возможность окончательной привязки к США, если бы американцы победили (что не является предрешенным), но после заключения соглашений на новых основаниях, достигнутых благодаря стратегии автономизации.

Мы также имели бы пространство для маневра, потому что россиянам нелегко было бы признать нас страной, которая только получает приказы из Вашингтона и Берлина. На наш взгляд, это оказывает стабилизирующее влияние на регион, дает нам инструменты для контроля ситуации в случае кризиса и фактически снижает риск масштабной войны с нашим участием. В том случае, когда мы безоговорочно привязываемся к США, а американцы продолжают ослабевать, россияне могут захотеть протестировать свое влияние в регионе на нас, как на таком союзнике США, который безоговорочно поддерживает американскую политику, несмотря на очевидную их слабость, и не контролирует свои собственные военные возможности на эскалационной лестнице. При этом мы немедленно вступаем в масштабную войну, чтобы защитить нынешний американский статус-кво. Исход такой войны будет непредсказуемым. И, несомненно, будет оставаться неопределенным в нашей части мира, если мы позволим американцам, контролирующим нас посредством привязки, вести переговоры с Россией, используя наших солдат в качестве переговорной карты. Это очень опасная ситуация.

Подобная конъюнктура может никогда не возникнуть, потому что нынешняя политика США вызвана Китаем, и соперничество с ним продлится долгое время, и его исход непредсказуем. Мы выбираем стратегию безусловной привязки, которая пока ничего нам не дала. Сейчас есть мнение, что американцы временно «блуждают», но «субъектная» Польша — в их интересах, поэтому они вернутся и изменят свое отношение. Собственно, это и есть стокгольмский синдром.

Американцы реконструируют свою политику, потому что изменился баланс сил в мире, а не потому, что в Вашингтоне пришли к власти демократы. После решений относительно СНВ, «Северного потока» и другим ключевым для Польши вопросам, наше ожидание момента, когда мы потеряем очередные позиции, является ожиданием следующего удара. Более того, безусловная привязка ограничивает наше пространство для политического маневра в игре о балансе сил в Европе. Это показывает тем, кто уже является участником игры о балансе сил, что мы не понимаем, что происходит, и выставляет нас в качестве бесплатных защитников статус-кво, то есть не требующих адекватного вознаграждения своих усилий по защите американского господства.Например, Германия сейчас ведет переговоры относительно такого «вознаграждения», а «Северный поток» получил невозвратный аванс. Японцы и корейцы договорились о своем «вознаграждении» еще в 70-х годах.

Дискуссионным является вопрос, возможно ли в принципе сохранение статус-кво. Страны более могущественные, чем мы — Германия, Франция, Великобритания — уже видят это и адаптируются, а мы все еще не успеваем, представляя себя в роли главного защитника порядка, очертания которого уже едва виднеются в зеркале заднего вида.

Мы получили бы гораздо больше, если бы пошли по пути автономизации, создавая стратегическую двусмысленность для всех — как это эффективно делает Германия (в этом случае мы бы полноценно включились в игру о новом европейском балансе сил) и в конечном итоге имели бы инициативу, выбирая имеющиеся возможности в зависимости от развития ситуации. С козырными картами на руках. Принимая вариант безусловной привязки с явно проявляющимся стокгольмским синдромом, мы обрекаем себя на пассивное ожидание конъюнктуры без возможности маневра и выставляем себя на фронт воздействия структурных сил, которые оказывают давление на уже исчезающий порядок.

Библейская история Давида приводит к нескольким выводам относительно развития оружия и природы войны. Новые прорывные технологии часто кажутся менее продвинутыми, чем старые.

Например, в XIV веке тогдашнее огнестрельное оружие казалось совершенно неэффективным против фортификационных укреплений. В XX веке броненосные линкоры казались вершиной технологий, в то время как летящие над ними самолеты казались игрушкой и примитивным оружием против таких мощных кораблей.

Следует помнить, что у каждой системы оружия (и всего его семейства) есть свой жизненный цикл. Оружие появляется (начиная цикл), когда возникает необходимость в применении наступательного вооружения, и заканчивает свой цикл, когда система вооружения становится настолько сложной, что ее нужно в большей мере защищать, нежели использовать для атаки. Оружие достигает предела полезности, когда ресурсы, необходимые для его защиты и сохранности, нивелируют его баланс стоимость-эффективность. Полный цикл завершается, когда усилия по защите такой системы превышают ее наступательные возможности. Таким образом, оружие достигает конца своего цикла, когда стоимость его защиты настолько велика, что становится невозможным приобретение другого необходимого оружия или это разрушает гражданскую экономику. Таким был результат оборонительного вооружения Голиафа, всех этих доспехов из меди, чешуйчатых пластин, наголенников, шлемов и т. д. И таким может быть результат конца цикла стелс-технологии (и например, вызывающего множество споров самолета F-35), которая является современным вооружением (очень дорогим) для новейших самолетов.

Вооруженные силы, не имевшие в прошлом значительных военных успехов, не должны упустить момент, когда начинается процесс финализации цикла для данного типа вооружения.

В патологических случаях даже возникает ощущение непобедимости армии или отдельного рода вооруженных сил. Победа французов в Первой мировой войне привела к технологическому, организационному и командному поражению в 1940 году. Поражение в войне (желательно, конечно, без тотального уничтожения потенциала страны, ее оккупации или полного подчинения) является лучшим импульсом к переменам. История это доказывает.

Сухопутные войска США после поражения во Вьетнаме проявили все симптомы побежденной армии, а израильская армия в октябре 1973 года продемонстрировала тот ущерб, который был нанесен слишком легкой победой 1967 года. Сегодня можно задаться вопросом, куда в будущем могут привести Америку военные кампании последних лет и технологическое господство на полях асимметричной войны, когда вспыхнет системная война между великими державами.

На пике восприятия оружия предыдущего поколения, незадолго до момента, когда оно становиться бесполезным, военная технология последней генерации кажется непобедимой. Рыцари в полных доспехах, укрепления с массивными артиллерийскими фортификациями, броненосные линкоры, межконтинентальные баллистические ракеты — все эти виды вооружения появились и применялись как последнее слово техники. И так оставалось до тех пор, пока события на поле боя не делали их просто обузой.

Продолжительность цикла вооружения определяется скоростью, с которой противник принимает контрмеры для противодействия этой системе вооружений, и способностью разрабатывать методы защиты от этих контрмер. Так начинается гонка в направлении окончательного устаревания. Эффективные вооруженные силы — это вооруженные силы, которые постоянно отвергают устаревшие системы и неэффективные операционные концепции, интегрируя новые идеи и персонал без сопутствующих социальных потрясений, вызванных изменением баланса сил, возникающих вследствие реформ. Все великие державы, которые в прошлом имели эффективные вооруженные силы, успешно справлялись с этим явлением на протяжении какого-то боле или менее продолжительного периода. Ни одна из них не была в состоянии делать это постоянно. Урок по итогам войны между израильтянами и филистимлянами по-прежнему актуален, поучителен и останется таковым в будущем.

В краткосрочной перспективе государство может в рамках оборонного бюджета нести расходы на все более дорогостоящие системы, которые постепенно устаревают. Это также может происходить в асимметричных конфликтах (как это часто бывало в последние 30 лет), когда гораздо более слабый в технологическом и организационном отношении противник хочет нанести урон «белым слонам», то есть подразделениям оснащенным очень дорогим оборудованием, таким образом желая вызвать политический (а не военный) эффект в обществе, которое неприязненно относится к войне. В этом случае государства защищают свои военные системы, насколько это возможно, чтобы не проиграть на этом «искаженном» или «нетипичном» асимметричном поле боя, где ключевое значение имеет восприятие информации. Но в долгосрочной перспективе такой подход неэффективен, поэтому в асимметричных войнах часто побеждает более слабая сторона.

В любом случае, если мы посмотрим на это явление в долгосрочной перспективе, одержит победу та сила, которая способна пересмотреть свои стратегические интересы и внедрить системы вооружения, которые она может себе позволить и благодаря которым она достигает в войне хорошо откалиброванных политических целей.

Вот пример: наличие системы противовоздушной обороны Aegis в боевой группе авианосца — это не столько симптом продвинутости авианосной группы, сколько признак того, что современный авианосец является довольно легкой и заманчивой целью. Когда данный тип вооружения приближается к моменту устаревания, он все еще используется (так, например, было с кавалерией в XX-м веке в течение еще длительного времени), в то время как его боевая эффективность и затраты на содержание растут до тех пор, пока расходы на его техническое обслуживание не становится невыносимым бременем.

Голиаф был оснащен десятками килограммов доспехов, так что он не мог даже метнуть копье на несколько десятков требуемых полем битвы метров; кавалерия была так отягощена доспехами (чтобы она могла штурмовать пехоту с огнестрельным оружием), что лошади не могли быстро передвигаться; много средств было потрачено на броненосные линкоры, чтобы шесть или девять больших пушек с этих кораблей могли выстрелить несколькими сотнями килограммов взрывчатки на несколько десятков  километров.

Давайте помнить, что вооружение не хочет уходить с арены истории так же, как люди не хотят умирать. Оружие, пораженное явлением устаревания, способно выжить на исторической арене, подвергая большому риску тех, кто стремится продлить срок его службы.

Поучительная история Давида и Голиафа преподносит нам очень важный урок. Как на тему борьбы с Голиафом, так и об отношении Саула к новаторству Давида. Это трудный урок для «взрослых», которые осознают условия, ограничивающие игровое поле.

Мы в Strategy&Future неустанно движемся в направлении Армии Нового Образца.

Во времена Голиафа было ясно и очевидно, что тяжелые медные доспехи и копье с железным наконечником составляют основу боевой силы солдата.

Стратегический план филистимлян состоял в том, чтобы разоружить израильтян, уничтожив их металлургическое производство того времени. Им это удалось в значительной степени (так по крайней мере мы читаем в Первой книги Царств) благодаря захвату и изгнанию всех ремесленников, обладающих новой технологией. Это помешало израильтянам производить собственное современное оружие и сделало их зависимыми от филистимлян в производстве гражданских товаров, незаменимых, например, в сельском хозяйстве. Таким образом, ключом к могуществу филистимлян была их промышленная мощь, которая, безусловно, давала им серьезную экономическую силу. Это характерный пример военно-промышленного комплекса в древние времена.

В то время все армии имели приблизительно одинаковое вооружение и сравнимый уровень подготовки относительно дальности и меткости. В зависимости от того, как технически было сконструировано оружие, в него можно было внести лишь незначительные изменения, не считая увеличения веса копья. Даже новаторские тактические действия ограничивались характером оружия. Единственным способом получить преимущество перед противником была защита, повышающая шансы воина выжить при атаке копьем. Таким образом, со временем те, у кого была лучшая экономическая база и военно-промышленный комплекс, начали получать преимущество и были в состоянии предоставить своим воинам все более совершенные доспехи, которые все более и более эффективно противостояли атакам копья.

Когда Голиаф шел на битву, имел „Медный шлем на голове его; и одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его — пять тысяч сиклей меди; медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его; и древко копья его, как навой у ткачей; а самое копье его в шестьсот сиклей железа, и пред ним шёл оруженосец” (Первая книга Царств, 17:5–7).

Таким образом, вооружение Голиафа характеризовалось двумя основными недостатками. Во-первых, это была оборонительная система вооружения, защищающая от противника, но ограничивающая в подвижности. Вследствие чего, мобильность была недостаточной. Большой вес доспехов означал, что воин не мог двигаться на поле боя достаточно проворно и в требуемом темпе. Особенно во время сражения с Давидом на холмистой и неровной местности.

Это не являлось бы проблемой, если бы его противник тоже был бы обременен такой же тяжестью. Тогда они оба были бы в равной степени ограничены в своей боевой мобильности. Тем временем одна из сторон совершила прорыв в стратегической и тактической мобильности, и весь баланс драматически рухнул. Еще одна слабость Голиафа заключалась в том, что, хотя он и был хорошо защищен медными доспехами, он не был защищен в полной мере. Глаза, эта система наблюдения, наведения и ориентации воина, не были защищены. Воин все-таки должен был иметь возможность что-то видеть.

Эти маленькие цели можно было поразить. Если Голиаф, архетип тяжеловооруженного пехотинца, должен был быть побежден, для этого требовалась более мобильная боевая платформа. Кроме того, она должна была бы располагать оружием достаточной дальности действия, чтобы поразить Голиафа из-за пределов диапазона его собственного наступательного оружия. Это оружие должно было быть достаточно точным, чтобы использовать слабые стороны в обороне Голиафа, и достаточно сильным, чтобы его повергнуть, убить или иным образом вывести из боя.

Это означало, что он мог соотнести политическую цель с планом действий без заранее сформированных ментальных ограничений. Например, он был свободен в выборе технологии и тактики, которые лучше всего соответствовали цели победы над врагом. Изначально командующий израильтянами „Саул одел Давида в свои одежды, и возложил на голову его медный шлем, и надел на него броню. И опоясался Давид мечом его сверх одежды и начал ходить, ибо не привык к такому вооружению; потом сказал Давид Саулу: я не могу ходить в этом, я не привык. И снял Давид все это с себя. И взял посох свой в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в пастушескую сумку, которая была с ним; и с сумкою и с пращею в руке своей выступил против Филистимлянина.” (Первая книга Царств, 17:38-40).

Давид был подвижен. Его легко можно было убить, если бы он вошел в зону поражения Голиафа. Но Голиаф, отягощенный доспехами, двигался очень медленно. Следовательно, он не мог устремляться вперед достаточно быстро, чтобы поймать Давида в свой радиус поражения.

Отсутствие обмундирования, отвечающего требованиям военного искусства того времени, спасло Давиду жизнь и дало свободу народу Израиля. Если бы Давид вступил в битву в доспехах Саула, он, с большой вероятностью, был бы убит.

Между тем, Давид превратился в эффективную боевую платформу, очень мобильную, с системой обнаружения, целеуказания и стрельбы снарядами на расстоянии. Ударным оружием была праща, а роль снарядов выполняли камни. Это была радикально новая система, легкая, но способная поражать на длинной дистанции и с большой точностью. Ее главным преимуществом был низкий расход мышечной энергии человека посредством увеличения их мощности за счет центробежной выталкивающей силы пращи.

Давид раскручивал пращу над головой, радикально увеличивая начальную энергию снаряда и компенсируя его легкий вес. Революция на поле боя, вызванная появлением технологической инновации в виде пращи, стала возможной в первую очередь благодаря готовности на изменения среди касты воинов того времени. Этого не хватало филистимлянам, которые, функционируя в рамках старых ментальных карт, чувствовали себя хорошо и были уверены в себе и своих убеждениях. В конце концов, они успешно консолидировали пространство на прибрежных равнинах, сдержали начавшееся ранее израильское наступление под предводительством Саула, и теперь были в самом разгаре своего собственного контрнаступления в направлении желанного центра всей страны.

Израильтянам пришлось защищаться, и войска Саула отступили перед атаками нападавших. Почему именно сейчас нужно было внезапно менять парадигму поля боя? Великое наступление филистимлян привело к внутреннему кризису доверия в израильском командовании. Под давлением противника некоторые командиры закрепостились в своих позициях, усиленно цепляясь за старые доктрины и дополнительно увеличивая свою зависимость от уже устаревших моделей для решения тех иди иных вопросов. Саул был другим. Увидев, что Давид сделал с Голиафом, он принял внедрение новой технологии и доктрины в войне против филистимлян, хотя это существенно подрывало авторитет его собственной «старой» военной касты и расшатывало интеллектуальные и социальные основы его «старой» армии.

Более того, на первый взгляд даже казалось, что такая революция является регрессом. Слабая экипировка мобильных воинов, вооруженных пращами, стоила копейки. Кроме того, к битве с участием новых воинов Давида могли присоединиться люди, не принадлежавшие к социальным классам, которые ранее имели дело с военным искусством. Это привело к радикальному изменению и невероятному упрощению боевой доктрины. Однако израильский правитель Саул оказался способным принять такой перелом и благодаря этому одержал победу в войне с филистимлянами.

Он был достаточно гибок, чтобы признать, что лучшим способом выиграть войну является сражение в стиле Давида и его людей, но после того, как враг был повержен, Саул хотел вернуться к старым методам функционирования. Эти методы гарантировали старой касте надлежащий социальный статус, политическую власть и долю в оборонно-промышленном комплексе, ориентированном непосредственно на старый способ ведения войны.

В результате возник конфликт между традиционными силами Саула и новыми, легкими и мобильными отрядами Давида, которые в итоге подтвердили свое преимущество.

Давид и его люди победили.

Я намеренно использовал в названии текста этот заимствованный из плакатов на улицах военного Лондона хорошо известный английский слоган, который использовался для поднятия морального духа британцев, подвергавшихся бомбардировкам.

Можно перевести это как: «Сохраняй спокойствие и делай свое дело».

К сожалению, у этой слогана есть и другой, более скрытый смысл. Он нацелен на людей, которые не имеют никакого влияния на происходящие события, и должен служить поддержкой для них. В то же время эти слова произносятся кем-то, кто «выше» адресата и имеет на эти события влияние, которого нет у адресатов, и поэтому тем, кому адресуется этот слоган, остается только принять слова поддержки и продолжать выполнять свои обязанности.

Вспомнился мне этот слоган в контексте недавних событий вокруг проекта «Северный поток» и саммита Путин-Байден. В свете эмоциональных публичных заявлений польских политиков и экспертов реакция Запада, и в особенности немецких экспертов-международников, звучала именно так: „Keep calm and carry on”.

Из этого можно сделать следующие выводы:

— Нам следует перестать плакать и жаловаться, потому что международная политика так не реализуется,  и не таким образом генерируется сила, которая в дальнейшем может быть преобразована в субъектность, чтобы в результате некоторые вопросы решались так, как мы этого хотим.

— Мы должны перестать оглядываться на «конструктивистский» подход Запада, потому что прежней концепции однополярного мира больше не существует, а россияне успешно договариваются о своем месте в новом мировом порядке. Германия также хочет за счет американцев увеличить свое пространство для политического маневра. Наши продолжающиеся призывы убеждают политиков, которые на Западе реально принимают решения, в мысли о том, что мы не понимаем, что происходит. Достаточно внимательно проанализировать все то, что сказал Джо Байден во время своего недавнего визита в Европу.

— Нужно перестать, в частности, громко апеллировать к Западу (и к американцам), объявляя всем и каждому, что он совершает ошибку, потому что он «не знает русских» (а мы, конечно, знаем и являемся лучшими специалистами, чем американцы и прочие, да и на Западе, конечно, согласны с тем, что «мы знаем их лучше» — извините за сарказм). Это не та семья, где папа в последнее время немного странный и не приходит домой вовремя, но мы любим свой дом и семью и ждем, когда папа изменится. Это международная политика, где у каждого есть свои интересы, которые реализуются, даже если это происходит вопреки существующим союзам или экономическим объединениям.

— Такие призывы звучат унизительно; это классическое поведение с позиции слабости, которая для людей (и особенно для политиков) является недопустимой. Те, кто слышит польские призывы и видит нас с устами, полными моральных заклятий, призывающих их к применению силы, начинают нас презирать. Нас интересует не собственная сила (потому что у нас ее нет), а только сила кого-то другого. Моральные возгласы, не подкрепленные собственными силами и принятием на себя ответственности за повышение своей субъектности – это всего лишь шум на фоне реальных решений. По мере нарастания шума, он становится еще более раздражающим. Между тем, американцы, немцы и многие другие обслуживают свои интересы, и такова природа мира. Они не совершают ошибки, напротив, именно так они понимают реализацию своих интересов. Они не действуют во имя какого-то «хорошего мира», «стержнем» которого мы, конечно, считаем себя, а реализуют свои цели. И иногда для достижения этих целей нужна Россия. И это, безусловно, угрожает нашей самой важной задаче, которой является удержание России вне европейской системы.

— Следует понимать, что американцам сейчас нужны переговоры с россиянами, они руководствуются собственными интересами и при этом не считают свои действия ошибочными. Если через два года они изменят свою политику в отношении России на более жесткую, то не потому, что поляки были правы, а потому, что находящийся в постоянной динамике баланс сил (и его восприятие) снова изменился, и необходимо в очередной раз внести коррективы в политику относительно России.

— Уж точно не стоит публично и эмоционально обвинять американцев в предательстве. Даже с чувством, что вас использовали, когда обещания заблокировать «Северный поток» были оплачены финансовыми концессиями и экономическими уступками. Великие державы реагируют на это с презрением, как на поведение человека, который ничего не привносит, а только кричит и позиционирует себя как моральный арбитр, в то время, когда его сила не используется. Не стоило так связывать себе руки — такой урок из этого следует.

— Теперь надлежит оставаться спокойными и делать свое дело, и скрытно проводить структурные изменения, улыбаясь при этом как можно больше, и расширять пространство для маневра, выстраивая свои собственные взаимозависимости, которые в нужный момент сделают невозможной ситуацию, при которой нас будут игнорировать в процессе переговоров. В результате недостаточных усилий в течение последних 30 лет, до этого, очевидно, еще долгий путь, но давайте для начал хотя бы перестанем ныть. Вместо этого давайте соберемся в закрытую группу людей, преданных польскому государству, и подготовим план действий в миропорядке, который заново конструируется на наших глазах, и подумаем, как стать его субъектом.

Обратите внимание — русские открыто стремятся низвергнуть порядок, сложившийся после окончания холодной войны, вследствие которого, несмотря на отсутствие формального договора победивших с проигравшими в этой войне, сложилась ситуация, когда Россия была вне европейской системы и должна была принимать волю победителей во многих сферах жизни. Чтобы снова принимать участие в обеспечении европейской безопасности, россияне должны подавить субъектность стран Центральной и Восточной Европы. У них это неплохо получается, и мы являемся их мишенью.

Это называется формированием геополитической среды, а мы собственно этого не делали, потому что международная система во времена Третьей Речи Посполитой работала «на автопилоте».

Мы, однозначно, не можем жаловаться, апеллировать к моральности и требовать, чтобы другие «позволили» нам принимать решения. Это является поведением с позиции слабости, вызывающим презрение и пренебрежение;поступая так мы деградируем. Именно тогда мы слышим „Keep down and carry on”, что в некотором свободном переводе вполне может означать — «расслабься, не создавай суету, просто делай то, что ты должен делать, потому что именно там твое место».

Что мы должны с этим сделать? Что касается меня и команды Strategy&Future, мы не понимаем, как можно принимать такой статус. С таким географическим расположением, уровнем ВВП и такой стратегической культурой (хоть и приглушенной)!

Боюсь, что вскоре мы примем эти унизительные для нас инициативы. Однако реакцией ни в коем случае не должны быть крики, эмоции или претензии в средствах массовой информации. Напротив, важны спокойствие, ясность цели, эластичность и профессионализм. А по ночам, в тиши кабинетов, в кругу доверенных сотрудников, преданных своей родине, надлежит неустанно размышлять о том, как структурно изменить баланс сил, который во время текущей геополитической турбуленции подталкивает нас к роли объекта в международной политике, угрожающей нашему развитию и безопасности. Давайте, наконец, перестанем ждать «возвращения» наших союзников.

Я боюсь, к сожалению, подобно Юзефу Мацкевичу, писавшему осенью 1944 года книгу «Оптимизм не заменит нам Польшу», что через месяц или два мы «объясним» себе, что все в порядке, и снова акцептуем навязанный нам статус „Keep calm and carry on”, и заново с обновленным восторгом будем любить конструктивистский Запад. И неважно, что такого Запада уже больше нет. Как нет также еще и многих других вещей, которые мы все еще любим, потому что мы к ним привязаны. Хорошим примером является наша вера в то, что мы находимся в эпицентре борьбы между добром и злом, то есть добрым и злым миром, и что мы особенно чувствительны относительно потребностей этой борьбы. Проблема состоит в том, что никто на Западе нас такими не считает.Такие претензии там сочли бы нелепыми. Имеет значение только баланс сил, и он меняется.

Наконец, еще вот о чем — нас так рьяно учили в школе, что поляки любят свободу, независимость, боролись за нее, поднимали восстания, шли на войны, одерживали победы, проявляли мужество, терпели также поражения, но после битвы превыше всего ценили независимость и т. д.

Разрывает ли Израиль отношения с Соединенными Штатами, преследуя свои собственные интересы, часто вопреки воле США? То же самое с Японией, Германией, Францией, Турцией или Сингапуром? Почему мы постоянно должны висеть на чьей-то дверной ручке и боимся собственной тени? Я этого просто не понимаю. То есть я понимаю и не понимаю одновременно; об этом возможно будет еще один углубленный текст.

Давайте когда-нибудь представим себя в ситуацию, в которой это мы сможем снисходительно ответить немцам: „Keep calm and carry on” на их идущие с позиции слабости и адресованные нам претензии.

После недавних геостратегических действий руководства польского государства, в частности после недавних переговоров в Турции и Китае, стоит сказать несколько слов о проекции силы посредством ценностей, чтобы подготовиться к предстоящим дисциплинарным мерам.

Генри Киссинджер (Henry Kissinger), кажется, в «Дипломатии», объясняет на примере Священного союза, благополучно правившего в Европе после Венского конгресса 1815 года, что сложившаяся международная система нуждается в некоем связующем факторе, который сблизит стороны и, таким образом, станет механизмом смягчения последствий относительно более мелких субъектов, вступающих в противоречие с установленным равновесием, или даже — как в XIX веке — исключающим поведение, выходящее за рамки разрешенного канона.

Сам баланс между великими державами поддерживался благодаря структурному соотношению сил, которое было независимо от доминирующей повестки. Великие державы стремились к тому, чтобы это соотношение оставалось непоколебимым в качестве фундамента мира. Разрушение этого баланса в результате воссоединения Германии в конечном итоге окончательно похоронило венский миропорядок, приведя к мировым войнам.

Соединенные Штаты, как гегемон конструктивистского порядка, после распада Советского Союза также реализовывали политику продвижения своих интересов, часто используя лозунги либеральной демократии, прав человека, свободного рынка или свободы стратегических потоков, и ссылались на канон, который мы знаем сегодня как «демократические ценности». Таким образом, США эффективно и грамотно стабилизировали сферу своего влияния и создавали инструмент для реализации собственных интересов. Там, где преобладали жесткие геостратегические интересы США, демократический нарратив не продвигался. Саудовская Аравия, Иран, Египет, Пакистан и Китай 50 лет назад, а затем 20 лет назад (когда он был необходим для балансирования Советского Союза, а позднее для создания выгодных для США торговых взаимоотношений) были и остаются яркими примерами такого поведения Вашингтона.

В отношении к более слабым игрокам в международной системе американцы чрезвычайно часто используют аргументы из разряда демократических ценностей, стабилизируя их поведение и усиливая свое влияние – так, чтобы все происходило в соответствии с их, то есть американцев, волей.

Однако они не в состоянии (и никогда не имели такой возможности) делать это везде и для всех. Например, перед обличием конфронтации с Китаем и необходимостью заручиться поддержкой союзников американцы не могут свободно критиковать государства, наиболее важные для США в контексте демократических ценностей в противостоянии с Поднебесной, о которых трудно говорить как о процветающих демократиях. Речь идет о Вьетнаме, Индонезии, Филиппинах, Таиланде, Саудовской Аравии, Тайване, Южной Корее или даже Японии (достаточно проследить за результатами и ходом всех выборов и социальным поведением в Японии после Второй мировой войны, чтобы оценить, действительно ли это либеральная демократия, в том понимании, с которым мы имели бы дело в Европе или США), представляющие собой наглядные примеры.

Во время Второй мировой войны ни Вашингтон, ни Лондон не был обеспокоен тем фактом, что Сталин был кровожадным деспотом, а «Советы» были тоталитарным государством, отрицающим демократические ценности.Примерно то же самое можно сказать о диктаторах в Латинской Америке, которые служили интересам США и, благодаря этому, получали поддержку Вашингтона.

Можно сказать, что Турция реализует свою собственную версию нашей предвоенной прометеевской политики, разрушая периметр Российской империи и устраняя (в том числе с использованием военной силы) российское влияние в Африке, Леванте и на Кавказе. Но, в тоже время, Турция подвергается критике со стороны некоторых представителей Запада за то, что она следует более автономным курсом. Это происходит потому, что, как объясняют турецкие эксперты, с которыми мы разговариваем в Strategy&Future (вы можете посмотреть это на YouTube!), Турция больше не верит в сохранение нынешней гегемонии США и считает, что начался период нового балансирования, поиск нового равновесия (equilibrium), предвещающего геополитическую турбулентность и риск конфликтов. Турки просто знают, что только они сами могут позаботиться о своих интересах.

Напряженность на линии Анкара-Вашингтон возникает потому, что независимая позиция Турции, а также отсутствие предыдущей американской субъектности приводят к упадку влияния США в этой стране и во всем регионе. Ослабление США очевидно, и оно может сыграть на руку России. В то же время вышеупомянутая „прометеевская” политика Турции ослабляет Россию. Как можно заключить, в геополитике нет ничего черно-белого. По мере того, как соотношение сил коррелируется во все более быстро функционирующем глобализированном мире, международные отношения становятся все более сложными, относительно и динамично изменяющимися. В этом суть турецкой позиции в эти эпические времена.

Вдобавок, Польша сделала жест в сторону Пекина, враждебно настроенного по отношению к США; Глава МИД Польши встретился со своим китайским коллегой и сделал несколько ничего не стоящих заявлений.

В 2018 году я писал в своей книге «Речь Посполитая между сушей и морем», что Польша «похожа на монету, переворачивающуюся в руке в разные стороны и в разных ракурсах, переливающуюся разными оттенками в зависимости от угла зрения: со стороны Атлантического или Тихого океана; с Западной Европы и Германии или со стороны России; со стороны Балтийского или Черного моря, Константинополя или Большого Ближнего Востока. Это чрезвычайно сложное местоположение является основной геополитической особенностью всего Балтийско-Черноморского помоста, вызывая подавляющее влияние внешних сил на Речь Посполитую. Мир оказался в периоде головокружительных изменений, вызванных растущим соперничеством между Соединенными Штатами и Китаем, с Россией на заднем плане, что определит миропорядок в XXI веке. В то время как после 1989 года нам казалось, что Варшава находится довольно близко к Атлантике, оказалось, что географически она расположена на полпути между Вашингтоном и Пекином. Традиционно близко остаются расположены неизменные Германия, Россия и Турция, а также страны Центральной и Восточной Европы, создавая окружение польского государства. Это может означать, что независимо от нашей воли, турбулентность меняющегося миропорядка затронет и нас. Хотя — в зависимости также от наших решений — она может затронуть нас в разной степени».

Проще всего будет сделать это, сославшись на демократические ценности. Это самый простой способ — потому что мы, поляки, закомплексованы на этом пункте. Мы чувствуем себя частью Запада и «оплотом» цивилизации, защищающим его от «Востока», поэтому мы тем более хотим показать себя эффективными исполнителями «общей» цивилизационной миссии. Фактически, мы ведем себя как послушные ученики, которые хотят преуспеть в глазах тех, кто якобы имеет предполагаемый статус арбитра, оценивающего наше поведение. Проблема состоит в том, что никто на Западе не считает нас такого рода «оплотом», а многие даже не считают нас частью Запада.Тем не менее, речь всегда идет о соотношении сил и балансировании, а не о какой-то цивилизационной миссии, поэтому наши усилия напрасны. Тем не менее, такие эмоции легко разыгрывать по отношению к нам, стабилизируя таким образом ситуацию на периферии над рекой Висла, чтобы она (эта периферия) не мешала балансированию в исполнении великих мира сего.

В то же время, наше движение в сторону Турции может в ближайшем будущем заложить основы для наших собственных новых военных калькуляций. Это не благоприятствует статусу Соединенных Штатов и американскому влиянию в Польше, когда дело касается политики в отношении вооружений и закупки оружия.Таким образом, речь идет о контроле нашего поведения в контексте политики безопасности. Я бы посоветовал нашим политикам и военным как можно скорее перечитать все контракты с США на закупленные и полученные системы вооружений и убедиться, что там нам разрешено и что запрещено, а что напечатано мелким шрифтом, чего мы, возможно, не заметили. Это может быть важно теперь, когда наступает час для боевых испытаний или момент для проявления собственной стратегической сигнализации в новой игре о балансировании.

Хочу также немного саркастически добавить, что также посоветовал бы ознакомиться с контрактами на военные системы, которые заказываются в настоящий момент и будут импортированы в будущем. Может оказаться, что некоторые контракты стоит пересмотреть уже сейчас.

Автономность в принятии решений и контроль эскалационной лестницы, основанные на собственном контроле ситуационной осведомленности, лежат в основе интересов государства.

Американцы будут много говорить и писать о демократических ценностях и о формирующейся «лиге демократии» перед лицом растущей мощи Китая. Однако им самим придется бороться за благосклонность антилиберальной Саудовской Аравии, коммунистического Вьетнама, недемократического Таиланда и квазиолигархии на Филиппинах. Если бы они могли, они также не предпринимали бы уничижительных усилий для обращения России против Китая – в каких бы то ни было проявлениях.

Сплоченность государственного руководства, его солидарность и осознание собственной стратегической культуры станут оружием, которым Речь Посполитая должна вооружиться.

Мы необходимы американцам, и не из-за демократических ценностей, а вследствие нашего расположения на Балтийско-Черноморском помосте, которое является ключевым для баланса сил на континенте. Великобритания и Франция объявили войну Германии в сентябре 1939 года в защиту Польши, не основываясь на демократических побуждениях (так как в то время наши отношения с демократией были весьма противоречивыми; по крайней мере, такое было представление о нас, и так думали тогда на Западе), а по той простой причине, что уничтожение Польши или ее подчинение Германии чрезмерно изменило бы соотношение сил на континенте.

И только это имеет значение, все остальное — вопрос нашей сопротивляемости.

Следует помнить, что стратегическая культура Речи Посполитой также рождается в действии.

Каждая эффективная стратегия требует понимания своих собственных ограничений, связанных как с источниками собственной мощи, так и с обязательствами, которые существуют у сверхдержавы. Любая стратегия, которая слепо поддерживает, например, демократию и все демократические государства, означает, по сути, несоблюдение и недопонимание ограничений, возникающих вследствие того, что даже самые большие ресурсы в любом случае ограничены.

Оборона широко понимаемого Запада и статуса англосаксонских морских держав в XX веке включала в себя, прежде всего, переговоры и сделки с Советским Союзом. Примерами калькуляции собственной мощи в соотношении к политическим затратам является разного рода и степени сотрудничество со Сталиным во время Второй мировой войны, а затем с различными диктаторами в Европе, на Ближнем Востоке, в Южной Америке, Африке и Азии на протяжении всего продолжительного периода холодной войны.

По словам Стивена Уолта (Stephen Walt), Соединенные Штаты в своей политике в отношении Азиатско-Тихоокеанского региона борются со стратегической проблемой под условным названием Златовласка (от английского Goldilocks), которая заключается в попытке найти ответ на вопрос, как проводить региональную политику так, чтобы она была абсолютно точно и соответствующе откалибрована, и чтобы она одновременно не стала слишком конфликтной и антагонистической, поскольку это перегрузит обязательства, возлагаемые на США и усилит соперничество между США и Китаем, а также между союзниками США и Китаем, что, в свою очередь, усилит «ястребиную партию» в Китае. Политика по отношению к Китаю не должна быть слишком «холодной и жесткой», поскольку это подтолкнет союзников США в Азии к автономному балансированию взаимодействий с Китаем до уровней, которые будут рискованными для Вашингтона и выгодными для этих стран.

С другой стороны, американская политика, воспринимаемая союзниками как чрезмерно уступчивая и безразличная к растущей мощи Китая, может побудить союзников переориентировать свою политику либо в соответствии с желаниями и интересами Пекина, либо на объединение государств региона в блок против Китая, но без участия и контроля США. Вашингтон опасается созданного таким образом неконтролируемого регионального баланса сил, при этом он все еще следует своей великой стратегии первенства.

Тем не менее, стоит помнить, что страны, столкнувшиеся с вероятностью неограниченного соперничества, имея пространство для маневра и возможность сделать неконфронтационный выбор, стараются этого соперничества избегать. Последние два года должны показать американской элите, что с точки зрения бизнеса, торговли и экономических интересов нынешние международные отношения имеют неустойчивый характер, что в свою очередь вызывает опасения перед тотальной стратегической конкуренцией о доминировании между США и Китаем.

Следует принять тот факт, что государства, в большинстве случаев, конкурируют друг с другом в рамках существующих и действующих в «мировом порядке» правил и регулятивных положений, включая развитие своих оборонных возможностей, поддержание и установление контактов с союзниками и партнерами. Эти государства также стремятся контролировать и иметь доступ к ресурсам и, как правило, стараются занимать привилегированное положение по отношению к другим игрокам. Тем не менее, до сих пор они делали это, прямо или косвенно признавая примат США и созданный Соединенными Штатами «мировой порядок», базирующийся на бреттон-вудской архитектуре.

Поскольку сложной задачей является разработка глобальной стратегии таким образом, чтобы она просто сработала, постольку было бы еще труднее реализовать глобальную стратегию, нацеленную на уменьшение вовлеченности, так как американцы привыкли к своему собственному превосходству после Второй мировой войны и, более того, они считают, что международный порядок, основанный на американском первенстве, был выгоден для мира и для глобального экономического и социального развития. Было бы даже сложно реализовать идею, которая только незначительно отклонялась бы от первенства, то есть, как утверждает Портер, не столько выход из региона Западной части Тихого океана и Восточной Азии, сколько лишь ограничение присутствия и текущего участия и трансформация стратегии в так называемое балансирование на близком расстоянии (onshore balancing — в отличие от offshore balancing), также известной как „балансирование из-за линии горизонта” (over-the-horizon balancing). Это было бы трудно осуществить хотя бы потому, что после того, как США отошли от концепции защиты только своего континента, превратившись сначала в морскую державу в Атлантическом и Тихом океане, а затем в XX веке в глобальную сверхдержаву, периметр обороны интересов США стал de facto эластичным, перемещающимся (в зависимости от изменчивых соотношений сил и возникающих в их результате угроз) вдоль всего Евразийского Римленда (Rimland) и в его глубь, что проявилось в создании системы многочисленных баз и в изменяющихся моделях американских коллективных и двусторонних союзов в данном регионе Римленда, которые основывались, как всегда, на американской способности проецировать военную силу в дали от домашних портов и баз на американском континенте.

Теоретически мы имеем дело с тремя моделями снижения вовлеченности США в решение глобальных вопросов. Первый — это «уход в Западное полушарие», то есть выход Америки из Западной части Тихого океана и Восточной Азии, из Ближнего Востока и Европы после 70-ти лет стратегического присутствия в этих регионах мира. Это повлекло бы за собой вывод вооруженных сил, ликвидацию военных баз и, по сути, демонтаж союзов и двусторонних отношений США с партнерами и союзниками в вопросах безопасности.

Логика, лежащая в основе этой модели и ее обосновании, заключается в том, что другие державы сами позаботятся о стабильной системе баланса, высвободив ресурсы США для решения более насущных внутренних проблем, таких как слабое образование и не модернизированная инфраструктура, а также реиндустриализация. С геополитической точки зрения это означало бы использование наилучшего на земном шаре географического положения, которое занимают Соединенные Штаты, отгороженные от потенциальных угроз и могущественных врагов двумя огромными океанами, а время и ресурсы, полученные таким образом, помогут восстановить надлежащий баланс в американском обществе и экономике. Преимущество этой модели заключалось бы в сокращении бюджета Пентагона, а также снижении риска того, что страны региона будут проводить свою собственную, несовместимую с США, политику, основанную на собственной мощи, и устранении риска войн на периферии, таких, например, как война в Корее, Вьетнаме или Ираке.

Негативным эффектом модели отхода в Западное полушарие может стать утрата Соединенными Штатами надежности в качестве гаранта безопасности. Будет намного сложнее осуществить реальную военную помощь, не считая финансовых возможностей и, в некоторой степени, поставок оружия, потому что без баз, инфраструктуры и без постоянных союзников активное балансирование на расстоянии станет трудно реализуемым в военном измерении. В случае масштабной войны Соединенным Штатам придется вновь бороться за доступ к операционному театру, как это имело место во время Второй мировой войны в Европе (Сицилия, Италия, Нормандия) и в западной части Тихого океана.

Это также, вероятно, означало бы, что Индия, Россия и Южная Корея будут самостоятельно балансировать против Китая и, при случае, друг против друга, если только они не будут до такой степени напуганы перспективой динамичного роста мощи Китая, угрожающей его полной гегемонией в Евразии, что они объединят свои усилия. Это, в свою очередь, означало бы отказ от демократических попыток в Китае и признание того факта, что Тайвань является внутренним делом Китая. Это также означало бы для Вашингтона объективную необходимость культивирования отношений с Москвой как ключевой державой, уравновешивающей влияние ЕС или, возможно также в будущем, сверхдержавой нового блока, созданного после краха проекта ЕС, вокруг экономической мощи Германии в европейском Римленде. Россия в этом случае помогла бы США уравновесить укрепляющуюся мощь Китая в Восточноазиатском Римленде и на Новом Шелковом Пути, а также относительно новых растущих держав на Ближнем Востоке, который географически соединяет Римленд Азии и Римленд Европы как по суше, так и по морю.

Прошло уже 100 лет со дня подписания Рижского мирного договора, который положил конец нашей войне на Востоке с Советской Россией и установил систему взаимоотношений в нашей части мира на следующие 20 лет. Затем, наряду с Тегераном, Ялтой и Потсдамом, а также в связи с окончанием Второй мировой войны, он закрыл раздел ягеллонской политики польского государства. По крайней мере, так могло бы показаться.

Польша выиграла войну, но проиграла мир. Так можно резюмировать ход военных действий и результат мирных переговоров. Не хватило еще одной битвы где-то у Смоленских ворот, под Оршей или Витебском. Такая битва вытеснила бы Россию за Днепр и Двину. Однако для этого не хватало соответствующих сил, как политических, так и военных, хотя относительно того, действительно ли это было так, дискуссии все еще продолжаются. Первоисточники не дают однозначного ответа, что Юзеф Пилсудский (а именно он был тем, кто принимал решения) «чувствовал» осенью 1920-го и весной 1921-го годов, когда речь шла о конкретной расстановке сил. Именно Пилсудскому пришлось взвешивать аргументы, на основании которых нужно было принимать решения о войне, мире и геополитической структуре Восточной Европы. Он принимал их, основываясь на собственном прочтении ситуации и соотношении сил, часто интуитивно, ибо как могло бы быть иначе. Гораздо легче судить о таких решениях спустя сто лет, имея в своем распоряжении архивные ресурсы и, прежде всего, знания о том, как развивалась история в дальнейшем. Ответственность лежит на конкретном политическом деятеле, который должен принять решение в течение определенного времени, основываясь на собственной оценке ситуации. Это непросто, поэтому и политика – дело трудное.

По разным причинам война не привела к созданию федерации, несмотря на киевскую экспедицию и поддерживаемые Польшей попытки Украины получить независимость, а также великие победы польской армии под Варшавой и на реке Неман. Общество, уставшее от семи лет непрерывной войны, огромных экономических потерь и военных разрушений, не поддержало федеративный план по консолидации всего пространства Междуморья. В то же время разнородность значительной части населения Восточных Кресов и их непохожесть на коренное население Польши не давала оснований для форсирования построения единого государства, которое могло бы простираться до Двины и Днепра. Преобладали опасения по поводу слабой внутренней сплоченности этой конструкции ввиду национальных факторов. В те дни Пилсудскому приходилось много размышлять и бороться со своими мыслями.

А затем Советы сделали все, чтобы убить ягеллонскую идею: истребление польского населения на Востоке, депортации, разрушение культурного и материального мира, появившегося в результате польского присутствия за реками Неман и Буг на протяжении нескольких сотен лет. Постъялтинские границы, экспатриация и жёсткий идеологический контроль должны были уничтожить основы польской политики на Востоке раз и навсегда. Польская Народная Республика — вассальное государство по отношению к Советскому Союзу — даже не осмеливалась думать о польской восточной политике. Восточные Кресы предстали перед польской интеллигенцией, стремящейся к независимости Польши, как история старых времен, немного романтичная, немного местечковая и немного не соответствующая реалиям ХХ века. И конечно, это дело казалось закрытым прошлым.

В 1989–1991 годах произошло чудо. Империя на Востоке рухнула. Не в результате войны с нашим участием, а в результате мировой войны между СССР и США — а точнее, вследствие холодной войны и сложившегося в ее финале баланса сил между сверхдержавами, который разрушил советскую континентальную империю, освободив заключенные в нее нации и народы. Тогда почти все они стремились к свободе — и, уж точно, все народы Балтийско-Черноморского помоста.

С перспективы 2021-го года следует открыто себе сказать: это была ошибка.

Отсутствие собственного большого бизнеса, капитала, экономического, культурного, агентурного и военного влияния, независимо от того, какой порядок преобладает, и какая политическая система действует, закрывало Восток с точки зрения возможностей для эффективного влияния польского государства. Во время белорусского кризиса летом 2020-го года выяснилось, что мы являемся объектом политики в регионе, а не ее организующим субъектом. В политической игре за место в международной системе ни украинцы, ни белорусы, которые реализуют свои интересы через Германию, Францию ​​или институты Евросоюза, вынужденные договариваться с русскими, в нас не нуждаются. Прибалтийские страны делают тоже самое, хотя в последние годы ситуация несколько изменилась, поскольку они поняли, что перед лицом давления России единственной реальной сухопутной силой в регионе с первого дня войны являются вооруженные силы Польши. Поэтому они начали считаться с нами, хотя мы не используем это в должной мере.

Эта наша стратегическая сдержанность возникла из-за некорректной трактовки политики Пястов и Ягеллонов и их противопоставления, а также из-за явного непонимания того, в чем состоят сегодняшние инструменты влияния и давления на политику другого государства, и методов их применения таким образом, чтобы эти инструменты служили нашим собственным интересам.

Ягеллонская политика дополняет политику пястовскую и не является для нее обособленной альтернативой. Нет одной без другой, и наоборот. Эта констатация заключает в себе проклятие местоположения польского государства, которое традиционно имеет слишком слабый популяционный и экономический потенциал, чтобы выжить благодаря собственной «субъектности», имея под боком Россию и Германию, при том, что оба эти образования сильны и хорошо управляются.

Ягеллонская политика казалась имперской, потому что на подсознательном уровне она относилась к земле и территориям, ранее колонизированным Польской Короной, где поляки доминировали с точки зрения владения собственностью и уровня богатства. Вот почему эта политика ассоциировалась с имперским господством и, несмотря на наши сладкие фантазии, зачастую с неприязненными отношениями с украинским и белорусским населением.

В прошлом основным источником власти и, следовательно, влияния и связей, на которых основана политика, были земля и капитал, полученный в результате владения и обработки земли, а также контроль территорий, которые приносили налоги, ресурсы, продовольствие, доходы и обеспечивали рекрутов. Чем больше рекрутов, тем лучше, потому что их численность в военной сфере также имела существенное значение. В этот период сформировались ментальные карты бывшей Речи Посполитой и ее Восточных Кресов, а также культура пограничья, о которой мы сентиментально вспоминаем, листая старые альбомы. Как следствие такого понимания источника власти, на этих территориях возникали этнические конфликты и гражданские войны, включая геноцид. Нам также есть в чем винить себя, например, в политических репрессиях против украинского меньшинства в восточных воеводствах или в несправедливом обращении с казаками и ущемлении их прав в то время.

Тем временем произошла промышленная революция, которая почти никак не проявилась в Восточных Кресах вплоть до XX века, в то время как в других местах она значительно изменила источники власти. Стратегические потоки стали приобретать огромное значение. Переброска и походы армии по-прежнему имели большую важность, однако все сильнее повышалась роль передвижения людей поездами, автомобилями и самолетами, а также перемещения товаров, сырья, энергии, капитала, технологий, знаний и данных. Начинала формироваться изменчивая и подвижная система сил, которая организовывалась государством, определяла влияние и инструменты давления, а также выстраивала отношения на благо себя и своей власти. Это было проявлением субъектности в современном смысле. Именно стратегические потоки составляют шахматную доску международной игры. Конечно, в регионе все еще есть важные места, такие как Малашевичи (Małaszewicze), коммуникационный узел Барановичи (Baranowicze) или порт в Гданьске (Gdańsk), но все они возникают в результате наличия коридоров стратегических потоков, которые генерируют относительные изменения мощи.

Перекликается с этим также и продолжающаяся информационная революция. Обработка и передача информации становятся и товаром, и оружием в борьбе за восприятие и наращивание реальной субъектности государства и его мощи. Это растущее явление еще больше отделяет нас от любого территориального ревизионизма, в то же время усиливая значение контроля правил, на основании которых осуществляются стратегические потоки.

Это предопределяет необходимость наращивания влияния на Востоке, чтобы проводимая там политика благоприятствовала пястовской консолидации, которая, в свою очередь, должна иметь дело с довольно сложным вызовом, каковым является зависимое развитие в целях сближения с Западной Европой. Современная ягеллонская политика проистекает из необходимости пястовской консолидации, и возможности для ее эффективной реализации возникают в случае, если пространство пястовской консолидации дает ей для этого средства, что создает влияние на Востоке в рамках сложной шахматной партии стратегических потоков.

Таким образом, ягеллонская политика на Востоке должна формировать геополитическую внешнюю среду польского государства, без которой просто не существует пястовской политики. Это, однако, есть нечто принципиально отличное от территориальных претензий или сентиментальных рассуждений о Вильнюсе или Львове, или высокомерия поляков по отношению к другим народам Балтийско-Черноморского помоста.

Ягеллонская политика XXI века выражается в бизнес-активности, проникновении капитала, экспансии банков, субъектности в регулировании этих потоков, в создании взаимосвязи между населением с Востока и польским экономическим пространством, в благоприятном приграничном движении, в импорте рабочей силы с Востока, реверсе трубопроводов, передаче энергии, использовании транспортных коридоров, а также во взаимодействии портов Гданьска, Клайпеды и Одессы. Наконец — в военном сотрудничестве в рамках систем ограничения и воспрещения доступа и маневра (A2/AD) с целью противодействия российской «субъектности».

Именно взаимозависимость формирует ягеллонскую политику. Подглядывание с расстояния ее не формирует, но даже подрывает возможности пястовской консолидации. В особенности, когда структура безопасности на Востоке распадается с окончанием геополитической паузы, что циклически повторяется. И это плохо для Польши, которая уже на протяжении 30-ти лет пытается восстановиться экономически, модернизироваться и консолидироваться.

Уже на протяжении некоторого времени я собирался поделиться с вами своими размышлениями, возникшими в процессе наблюдения за быстро меняющейся международной обстановкой и сопровождающими эти изменения публичными дебатами в Польше и за рубежом. Однако начну с ряда вопросов.

1. Почему полякам сначала нужно услышать от кого-то с Запада о некоем предмете, вещи или наблюдении, чтобы прийти к выводу, что они сами могут начать говорить об этом?

На протяжении всего периода профессиональной жизни, начиная с 1990-х годов, я наблюдаю, что это явление имеет место во многих сферах, включая, конечно же, области стратегии, геополитики, международной политики и безопасности. В вопросах, которыми занимается Strategy&Future, запаздывание польского экспертного сообщества происходит как минимум на два года. Так много времени нужно, чтобы осознать, что, если Запад уже о чем-то говорит на конференциях и обсуждает в процессе дебатов, а также пишет в периодических изданиях, то пора ввести это что-то в дискуссию и у нас. Это происходит таким образом в этом нашем невыносимо коллективном рефлексе, что невозможно говорить об этих вещах, не подвергаясь … ну собственно, чему? Я этого не понимаю. Мой собственный опыт, например, когда много лет назад я начинал разговор о надвигающемся соперничестве между США и Китаем и написал на эту тему книгу в 2015–2016 годах, неоднократно побуждал меня задуматься о феномене неуверенности в себе в польской стратегической культуре.

2. Что есть в нас такого, что мы внутренне согласны с этим, по сути, постколониальным дискурсом, и почему у нас нет достаточной силы и уверенности в наших собственных мыслях и мнениях, несмотря на такую историю и такие стратегические достижения, а также нашу локализацию в этом совершенно уникальном месте на Земле?

Хотел бы, чтобы меня правильно поняли — этот диагноз касается не только нашей элиты, экспертного сообщества, где я знаю, есть прекрасные примеры иного поведения. К сожалению, это касается и широких общественных масс. Я особенно остро это почувствовал в последнее время, читая комментарии на YouTube под видео-интервью S&F с западными экспертами. На самом деле, в том, что они говорили, не было ничего особенно инновационного или новаторского. Между тем, в S&F мы говорим об этих явлениях уже в течение многих лет, прежде чем они стали модными, а также еще до того, как они стали мейнстримом на конференциях на Западе. И я с ужасом констатировал, что только подтверждение «кем-то оттуда», из того «лучшего» западного мира, придает этим мыслям «легитимность» подобно прикосновению волшебной палочки, и подтверждает, что эти мысли имеют право на жизнь. Как будто этот иностранец, желательно из атлантической зоны, является великим волшебником, которого мы слушаем, потому что только он говорит о реальности, и только он ее «авторизует».

3. Почему мы допустили таким образом ситуацию, при которой люди с Запада покровительственно навязывают нам свое мнение, ссылаясь на свое мнимое превосходство в иерархии достоверности и знаний? Почему мы сами практически никогда не говорим ничего оригинального и предпочитаем светить отраженным светом? Между тем, когда эксперты с Запада дискутируют с нами, им достаточно выдвинуть ряд очевидных утверждений без каких-либо серьезных интеллектуальных усилий?

Посмотрите, например, дебаты Новой Конфедерации с профессором Миршаймером (Mearsheimer), который является легендой в своей области. Обратите пожалуйста внимание на то, что западные специалисты не прилагают особых усилий в подобных дискуссиях, не ожидая соответствующего продвинутого уровня. Так будет до тех пор, пока они не наберутся (в ускоренном темпе) уважения во время дебатов, увидев и услышав, что мы тоже читаем, мыслим самостоятельно и поднимаем ключевые структурные вопросы, важные для нас как для отдельного самоуправляющегося субъекта, а не какого-то участка земли на периферии мира. Затем, после первоначального шока, им зачастую нужно активизироваться и наверстывать упущенное.

4. Почему мы принимаем ситуацию, когда нам достаточно «шаблонов», то есть базового набора заезженных лозунгов и банальных пожеланий, произносимых на одном дыхании?

Это сформировало у людей Запада убеждение в том, что они обслуживают нас интеллектуально (а следовательно, также политически и стратегически) одной рукой, то есть не прилагая избыточных усилий. Французы, немцы или американцы подсознательно убеждены (вопрос в том, не имеем ли мы, поляки, такого же убеждения), что мы уступаем им, и что наше мышление более низкого качества и должно быть таковым, потому что мы «отсюда», в то время как они «оттуда», куда мы пока только «стремимся», и это наше «стремление» застилает взор. Между тем знания и независимость мышления вызывают уважение во всем мире, включая близких союзников, друзей, деловых партнеров и т. д. Нет причин не задавать сложные вопросы, возникающие в результате серьезной практической подготовки, широкого кругозора, осознания, глубокого понимания и заботы о наших интересах. Такой подход заставляет западных экспертов, после произнесения первоначальных «шаблонов», вести адекватную дискуссию с поляками. Затем, что интересно, внезапно оказывается, что они читают книги, владеют понятиями и терминами, которые были «неправильными» еще 15 лет назад, когда достижения глобализации и «конец истории» все еще держали нас в стратегической спячке. Только после этого начинается разговор на соответствующем уровне, часто «не для записи».

5. Почему турки или русские, с которыми мы разговариваем в S&F, не имеют такого мнения о себе? Вместо этого они спрашивают нас, почему мы так плохо о себе думаем.

Поэтому адресую это обращение всем нам: давайте наконец отбросим эту невыносимую манеру. Такое неуважение к себе вызывает также презрительное отношение к нам со стороны наших врагов. Именно поэтому русские считают нас недостойными внимания, лишенными характера и свободы воли, а турки недоумевают, какова наша, поляков, цель чтобы быть таковыми.

Тогда почему? Почему мы поступаем так с собой? Почему нам так не хватает уважения к себе и к своим мыслям? Я бы понял, если бы мы сказали, что у нас менее развитая промышленность, худшие изобретения, более низкая капитализация, меньше активов, одним словом, мы хуже с точки зрения материального положения. Хотя все это быстро меняется.

Но почему мы считаем, что мы слабее, медленнее и менее «стратегически» мыслим, и что мы не можем превзойти западных экспертов

в прогнозировании событий?

Как будто бы мы были хуже. Такая позиция слабого имеет огромное влияние на наше общество и нашу страну.

Этот феномен, очевидно, связан с более широким контекстом, возникающим из-за коллизии центр — периферия, другими словами, империй и подчиненных им территорий. К сожалению, на Западе и (в настоящий момент) на Востоке, нас причисляют исключительно к последней категории. Вопрос в том, куда мы сами себя причисляем, кто мы есть в наших собственных глазах?

Занимаясь в течение длительного времени стратегией и геополитикой, принимая участие в бесчисленных конференциях, беседах, встречах и симуляциях в международных группах, мне часто приходилось сталкивался с иностранной, особенно западной, стратегической культурой и мышлением. Именно тогда я болезненно осознал, что на Западе регион Центральной и Восточной Европы не рассматривается в категориях его стратегической независимости, и не принимается во внимание его геополитическая субъектность. Не могу привести примеры книг, посвященных стратегическому положению в нашем регионе в целом, а появляющиеся труды имеют характер либо чисто исторический, либо вспомогательный, зависимый относительно Запада или России, или строго военный, и то в некотором узком, конкретном подходе к проблематике, без учета ценности регионального синтеза.

В связи с этим печальным фактом западные эксперты не принимают во внимание наши стратегические дилеммы, рассматривая нашу территорию или как часть своего лагеря (после 1991 года) или враждебного (до 1991 года), а не как независимый субъект, вступающий в XXI век с растущим потенциалом и прекрасно расположенный в ключевом стратегическом месте в Евразии. В России после 1991 года к нам стали относиться как к региону, находящемуся под стратегической опекой Соединенных Штатов, хотя нас подозревают (вероятно, к сожалению, преувеличивают) в наших собственных скрытых амбициях на всем Балтийско-Черноморском помосте, которые мы хотели бы реализовать за счет России. В свою очередь, Китай, принимая во внимание важность геополитического положения Республики Польша, только изучает нас и в последние годы формирует собственное суждение о том, каким образом разрешаются вопросы, касающиеся нашего региона. Похоже на то, что в последнее время в Пекине пришли к выводу, что эти вопросы решает Германия, а это, в свою очередь, является подтверждением всего написанного мной ранее.

Однако есть множество причин для глубоких размышлений, в полной мере используя наследие Речи Посполитой, анализируя ее интересы, имперскую (давайте не будем бояться этого слова) историю Республики Польша, ее географию и великий, недооцененный в настоящее время геополитический потенциал. Эти факторы «заставляют» расширять горизонты мышления и думать более масштабно, чтобы должным образом обслуживать интересы польского государства. Едва ли не ежедневно мы боремся с культурным, духовным и литературным багажом, а также сталкиваемся с различного рода историческими спорами и противоречиями, возникающими в связи с особым местоположением Республики Польша и непрекращающейся борьбой за ее собственное существование.

В мышлении на тему Польши он, собственно, также ошибался. Вспомните хотя бы, что говорили о нас в 90-х годах XX века и что предсказывали на предмет того, что с нами случится в будущем. Между тем, наше общество, несмотря на свое развитие где-то на периферии Европейской империи и на окраине атлантического мира, и несмотря на высасывание популяционной энергии в направлении центра системы в Лондоне, Париже и Берлине, было в состоянии модернизироваться благодаря своему огромному трудолюбию и смекалке.

Мы все еще не полностью удовлетворены. У нас до сих пор остается удручающее ощущение, что наше государство не отвечает нашим амбициям, а эффективность его институтов явно не поспевает за модернизирующимся на протяжении 30-ти лет обществом. Это вызывает глубокое разочарование. Тем не менее, наше общество, претерпевшее столь глубокую трансформацию, «справилось». Перед нами следующий этап и наступило подходящее время для того, чтобы финализировать этап предыдущий. Меняющийся внешний мир также принуждает нас к изменениям.

На мой взгляд, этот новый этап потребует отказа от нашего оскорбительного мышления о предполагаемом превосходстве Запада во всех областях и о нашей перманентной неполноценности. Хотя преимущество Запада может все еще существовать объективно по материальным причинам, в тоже время мне не понятно, почему оно неизменно и даже хронически должно касаться силы мышления.

Собственно, это еще не полноценный отчет, а скорее информация о том, что мы уже сделали на данный момент и куда, в сущности, мы движемся. С самого начала существования Strategy&Future мы стремились реализовать идею противодействия российскому давлению на интересы Республики Польша, тем самым отвечая на потребности нынешних, все более тревожных времен. Мы хотели разобраться с широким спектром российской войны нового поколения со стратегической, а не только с чисто военной точки зрения. Я думаю, что в Strategy&Future нам уже многое удалось. В наступающем 2021 году мы хотели бы инициировать публичные дебаты на эту тему.

Мы делаем это, безусловно, исходя из интересов Польши, но принимая во внимание существующие союзы и международные отношения или такие структуры, как НАТО или ЕС. В то же время предполагая, что следующие 10 лет, тем не менее, могут поколебать нынешний международный порядок, а мы должны быть субъектом этой игры, а не ее предметом, как сегодня.

В полном соответствии с тем, что написал Ежи Гедройц (Jerzy Giedroyć), возведенный в Польше на пьедестал (хотя, вероятно, понимаемый только поверхностно), в своем „Послании” (в самом конце книги «Автобиография в четыре руки»): «Мы должны четко осознавать, что чем сильнее будет наша позиция на Востоке, тем больше с нами будут считаться в Западной Европе» и далее: «наша восточная политика может быть возможностью; не впадая в национальную манию величия, мы должны проводить независимую политику, а не быть клиентом Соединенных Штатов или какой-либо другой великой державы».

Чтобы ответить на этот вызов нашего времени, Польша должна стать независимым фактором в игре о балансе сил в нашей части мира. Для решения этой задачи потребуется иной инструментарий, отличный от того, который применялся в последние 30 лет. Ход событий в Беларуси летом 2020 года, когда вопрос был де-факто решен на основе соотношения сил и преимущества России над странами Западной Европы (не говоря уже о Польше), окончательно убедил нас в S&F в том, что необходимо создавать собственные инструменты политики на Востоке и, прежде всего, необходим глубокий предварительный анализ того, как активно разыграть партию, чтобы иметь шанс на победу.

В польской стратегической мысли, несмотря на некоторые выдающиеся достижения последних 500 лет, в XXI веке ощущается недостаток институционализированной (не говоря уже о том, чтобы она принималась во внимание на Западе или в России) современной стратегической культуры, основанной на системе предположений, вытекающих одновременно из нашего опыта, географии страны, актуальных угроз и нашего геополитического окружения. Подчеркиваю — из актуальных угроз, понимания изменяющихся потенциалов врагов и союзников, а также социальных условий, подкрепленных самостоятельностью в постановке задач (в данном случае самостоятельная постановка задач чрезвычайно важна!) и последовательной политической практикой, формирующей великую стратегию государства.

В S&F начиная с лета 2020 года мы проводили (и будем продолжать проводить) серию концептуальных исследований и TTX (table top exercises), то есть симуляционных сессий, результатом которых является одна базовая констатация: неоспоримый интерес Республики Польша состоит в том, чтобы удерживать Россию вне европейской системы баланса сил. Жестокая и в то же время очевидная, эта абсолютно фундаментальная констатация является по своей сути квинтэссенцией судьбы нашего государства.

И это удавалось в течение большей части последних 500 лет, пока это не было изменено наступлением саксонских времен и разделами Польши. Затем распад царской России и победа в войне 1920 года вытеснили Советскую Россию из европейской системы (давая нам двадцатилетнюю передышку), в которую она вернулась, подписав континентальный пакт с Германией летом 1939 года, чтобы в последствии усилить свое присутствие в результате Ялты и Потсдама. Крушение Советского Союза и обретение независимости странами, отделяющими нас на востоке от России, в конце XX века снова вытеснили Россию из европейской системы. Россия находилась на пути к распаду или превращению в протекторат Запада. Путин выбрал другой путь и решил затормозить проект геополитической экспансии Запада, который так хорошо обслуживал интересы польской безопасности после краха Советов, и о котором мы все еще бесконечно мечтаем в Польше.

В конечном итоге, после грузинской войны в августе 2008 года, мы имеем дело с ревизией имперской России, поддерживаемой совершенствованием механизмов войны нового поколения, благодаря которым россияне возвращаются в игру в Европе и в ее геополитическом окружении. Именно результативное использование широкого спектра механизмов войны нового поколения побуждает (к сожалению, уже эффективно) приглашение России к игре о балансе сил в Европе и Евразии, в основном инициируемое Францией, а также иногда и Германией. И кто знает — может быть, даже США в контексте Евразии и необходимости для Вашингтона использовать Россию для уравновешивания мощи Китая.

При этом возникают сотни вопросов и проблем, которые я на данном этапе лишь обозначу для первоначального отчета о нашей деятельности.

— В российской войне нового поколения/гибридной войне нет ничего нового. Грубый подсчет свидетельствует о том, что у нас уже было 19 войн с Россией (отсюда очевидное название нынешней). Ограниченная, нелинейная война, методами которой россияне владеют в совершенстве.

— Согласно всегда актуальному Клаузевицу (Clausewitz), война — это политический инструмент, который требует корреляции военных действий с политическими целями: так что ни слишком много, ни слишком мало кинетической силы, только «в самый раз».

— Ключевым направлением для России являются ее западные лимитрофы (Вадим Цымбурский) — благодаря этому Россия может вести свою игру за влияние на баланс сил в Европе.

— Целесообразно детально расписать эскалационную лестницу и все ее ступени; мы сделали это в S&F.

— Необходима рефлексия на тему о польской войне нового поколения и проактивных действиях; необходима также коррекция ментальной карты в стране таким образом, чтобы — как написал (снова) Ежи Гедройц — «поклоняться свободе и быть твердыми, а не только поклоняться свободе и быть при этом мягкими».

— Надо ответить себе на вопрос, как пошатнуть контроль над российской эскалационной лестницей.

— Как продемонстрировать свои возможности на различных ступенях эскалационной лестницы?

— А как насчет не кинетической стороны?

— Что относительно действий ниже порога вооруженного конфликта?

— Существенным является фактор основ стратегической сигнализации и способности причинения ущерба.

— Как поколебать российскую уверенность в своем доминировании на эскалационной лестнице?

— Каким образом обеспечить мобильность и огневой маневр на театре военных действий?

— Готовы ли мы действовать по принципу «око за око, зуб за зуб» или будем занимать пассивную позицию, глядя на то, что будут делать наши союзники, у которых может не быть аппетита или способности что-либо делать, особенно в рамках неинтенсивной войны нового поколения.

— Как использовать преимущества продолжающейся революции в характере войны, как воспользоваться технологическим мультипликатором: датчики, сенсоры, космические возможности (там, где меньшие, но технологически и организационно более эффективные, могут больше).

— Как подойти к чрезвычайно необходимой новой оперативной концепции в рамках активной обороны? Это требует изменения нашей политики по отношению к Востоку за последние 30 лет и окажет реальное влияние на снижение возможностей России в войне нового поколения, в том числе в глазах французов или немцев, украинцев или турок и т. д.

— Как контролировать восприятие противника и третьих сторон, которые наблюдают за тем, кто побеждает?

— Как обеспечить контроль над обменом данными и механизмом информационной войны, сообщения в рамках которой основываются на тактических столкновениях и военных операциях? Именно эти сообщения и информация, должным образом представленные, формируют восприятие и, следовательно, влияют на силу в параллельно идущих переговорах или на силу/сопротивление давлению со стороны третьих сторон/великих держав, которые хотят иметь право голоса в конфликте и контролировать его ход, что представляется обычным явлением.

— Как понять и освоить современные методы воздействия на политическую агентность?

— Необходимо детально разработать процедуры на стыках между государством, армией и дипломатией в рамках формулы Бисмарка «веди переговоры и сражайся».

— Вопрос: война линейная или нелинейная?

— Ограниченная или неограниченная?

— Кинетическая или только некинетическая?

— В рамках сетецентричности и мультидоменности особенно важным является взаимодействие между массой и концентрацией силы, с одной стороны, и командованием, коммуникацией и сенсорами на поле боя, с другой.

— Что сегодня является центром тяжести на войне — живая сила или система командования и коммуникации, связанная с элементами наблюдения, ориентации, принятия решений и исполнения?

— Какие домены будут ключевыми: земля, море, киберпространство, электромагнитный спектр, космос, воздух?

— Как уже сейчас проводить учения, чтобы продемонстрировать стратегическую независимость и показать собственный контроль над лестницей эскалации, что немедленно заставит россиян, немцев, французов, а также и американцев принимать нас во внимание?

— Какие конкретные инструкции отдавать в мирное время на случай кризиса и войны, чтобы сразу войти в кризис с возможностью контролировать лестницу эскалации?

— Как насчет союзников, какие возможности или ограничения они нам дают?

— Что со Швецией и Украиной?

— Что с нашими системами наблюдения и поражения в рамках активной обороны?

— Проблематика: война как балет и ритмический танец, основанная на системах распознания и поражения целей на дальних расстояниях, рейды, большие пространства, стиль войны, предпочитаемый армией Первой и Второй Польских республик.

— Энергии (все меньше и меньше).

— Географического положения (все больше и больше, если возникнет Евразия под экономическим руководством Китая, а Европа в соответствии с призывами Макрона (Emmanuel Macron) будет следовать в направлении стратегической независимости; и все меньше и меньше, если такая Евразия не возникнет, а Атлантический мир останется единым).

— Военной силы, реализуемой в войне нового поколения для стабилизации периферии Европы и для участия в игре о балансе сил европейских государств относительно Турции, Китая, Ближнего Востока и, возможно, когда-нибудь даже против США (это тайная мечта Москвы быть «экспедиционными силами и проекцией военной мощи» для «мягкой европейской империи со стратегической независимостью от США» в обмен на капитал, технологии и решающий голос в своем геополитическом соседстве).

Некинетические методы в войне нового поколения безусловно являются более предпочтительными, но они реализуются под эгидой военного доминирования по всему диапазону эскалационной лестницы.

Центр тяжести (Клаузевиц, Schwerpunkt) — это нанесение поражения российской армии, в равной мере на уровне демонстрации таких способностей.

Установив это в ходе наших рабочих сессий, мы решили ответить себе на очередной вопрос: если природа войны остается неизменной (принуждение противника к исполнению воли победителя и подчинение его своему волеизъявлению), то характер войны изменяется. Как? Какая у нее «грамматика»?

Мы должны помнить (а об этом мы в Польше забываем) о том, чтобы строго и всегда придерживаться корреляции с политическими целями, как и положено серьезному и прочному государству, которое имеет шанс выиграть партию, а не просто отчаяться и взывать других о помощи.

Продолжение в следующей части отчета о проекте «Двадцатая война».

И снова над рекой Висла мы беспокоимся о том, не изменятся ли наши гарантии безопасности после выборов в США. Политика безусловно является кондицией динамичной, а не статичной. Конкуренция никогда не заканчивается.

Чтобы в ходе растущего соперничества между мировыми державами в Евразии одержать верх в противостоянии с Россией и Китаем и сохранить превосходство (и, следовательно, текущий уровень гарантий безопасности по отношению к Польше), американцы должны будут продемонстрировать, что, несмотря на значительную удаленность Вашингтона от Евразии и экономические проблемы, интересы США на суперконтиненте настолько важны, что Соединенные Штаты могут нести те же издержки, что и находящиеся в Евразии русские или китайцы, и что они готовы нести такие расходы. Так было в эпоху холодной войны, когда благодаря позиции Америки Западная Германия и другие союзники в западной части континента были в конечном итоге более или менее убеждены (за исключением Франции) в том, что Соединенные Штаты будут защищать Западную Европу даже ценой ядерного удара по Вашингтону.

Будет ли в XXI веке в новой стратегической ситуации в Евразии американская позиция такой же? Это позволило бы успокоить Польшу или Тайвань. Однако до сих пор ни в одном официальном выступлении представителей США не появилось достаточных стратегических аргументов в этом конкретном аспекте. Особенно — как и какими средствами (намерениями) они предполагали бы это сделать, учитывая вызовы, с которыми сталкивается Вашингтоном. Такие стратегические аргументы уж точно не исходили от Дональда Трампа в его выступлении летом 2017 года в Варшаве или позже во время визита вице-президента Пенса, хотя в их речах было много теплых слов об Инициативе трех морей, была критика континентальной европейской бюрократии и множество красивых фраз о ценностях и героическом прошлом поляков.

Точно также американские союзы создаются для того, чтобы служить интересам Соединенных Штатов, то есть для того, чтобы США могли сохранять свои выгодные позиции в Европе и Азии. Именно это является связующим звеном для альянсов. Если Америка не будет нуждаться в сохранении своих позиций в Европе или она больше не будет в состоянии это сделать, то американские обязательства и американское присутствие исчезнут так или иначе.

Между Азией и Европой есть одно принципиальное отличие. В Азии, после возможного ухода Америки, являющаяся союзником США Австралия будет вынуждена тем или иным образом сотрудничать с Китаем — потому что Китай является экономической мощью. В Европе все по-другому: экономика России переживает глубокий спад, поэтому страны Балтийско-Черноморского помоста, особенно те, которые поддерживаются Германией, могут вполне обойтись и без экономического сотрудничества с Россией. Так это выглядит с американской точки зрения.

Союзы никогда не бывают вечными, хотя это заблуждение широко распространено. Так считают, в частности, те, кто верит, что союзы основаны на узах истории и культуры и на общих ценностях, а не на геостратегических интересах, связанных с развитием и обеспечением безопасности, а также укреплением мощи. Такое необоснованное восприятие альянсов, якобы базирующихся на идентичности, порождает множество негативных последствий и влечет за собой ошибки восприятия, в том числе в статусной игре между сторонами альянса, создавая ложное впечатление, будто кто-то кому-то в альянсе оказывает услугу.

Слишком часто людям в Польше приходилось мыслить таким образом. Но в международных отношениях так не происходит. Реальные союзы требуют конкретных обязательств и существенных затрат, и только такие союзы имеют значение, а всякие сентиментальные иллюзии улетучиваются, как утренний туман, как только ощущается нехватка общих интересов и целей. Поэтому, когда Америка начнет покидать Европу, она не будет учитывать интересы своих союзников.

Подобное многократно повторялось в мировой истории. Например, когда Великобритания стратегически покинула Азию и Индийский океан в начале 70-х годов XX века, несмотря на неоспоримо близкие исторические и языковые связи и, несомненно, общие ценности с Австралией. Тогдашний англо-австралийский союз испарился в одночасье. Красноречивые выступления ничего не спасут, если только альянс не имеет практических целей и ресурсов, а также общих интересов, которые он позволял бы реализовывать.

«Польский народ является народом исключительно патриотичным. Любой, кто знает, как зацепить струны нашего патриотизма, сможет сыграть абсолютно любые мелодии», — писал Станислав Цат-Мацкевич (Stanisław Cat-Mackiewicz) о непонимании сущности союзов.

17 ноября 2011 года президент США Барак Обама (Barack Obama) в австралийской Канберре в здании парламента Австралии объявил о развороте в сторону Тихого океана, послав миру сигнал о том, что впервые с 1972 года у Америки есть соперник в Азии, тем самым давая понять, что США ожидают поддержки, и что в результате привело к ротационному присутствию американской морской пехоты в порту Дарвин (Port Darwin) на севере Австралии.Таким образом, американцы за относительно невысокую цену хотели продемонстрировать, что США имеют стратегическое присутствие в Австралии, которое имеет критическое значение для расстановки сил в Тихом океане в условиях противостояния с Китаем. Тем не менее, австралийское правительство продолжало торговлю с Китаем в огромных объемах, а премьер-министр Джулия Гиллард (Julia Gillard) просто хотела выглядеть хорошим союзником США, однако не имела намерений серьезно портить экономические отношения с Китаем.

В Польше политика с этой точки зрения кажется не такой сложной, потому что Польша не испытывает потребности в экономических отношениях со слабой Россией, а экономическое присутствие Китая в этой части мира нельзя сравнивать с экономическими отношениями Китая с Австралией. В то же время правительство Канберры хотело «усидеть на двух стульях», и в конечном счете на протяжении длительного времени такая политика ему удавалась. Вплоть до 2020 года. Ранее Австралия риторически была с Вашингтоном, но практически – активно взаимодействовала с Китаем, осуществляя экономическое сотрудничество, которое обеспечило стране впечатляющий экономический рост. Хью Уайт (Hugh White) назвал такое поведение «системной двойственностью», напоминающей дипломатический танец на канате.

Три года спустя, в ноябре 2014 года, за три дня до выступления Си Цзиньпина (Xi Jinping) в австралийском парламенте, Барак Обама уже не был так дипломатичен, как раньше, и заявил, что Канберра должна сделать выбор, что вызвало дипломатический конфуз незадолго до визита Си Цзиньпина, который имел место в том самом здании. После этого ситуация только ухудшалась, вплоть до кульминации в процессе высокомерного разговора президента Дональда Трампа (Donald Trump)с премьер-министром Малкольмом Тернбуллом (Malcolm Turnbull) в январе 2017 года, сразу после вступления нового президента США в должность. Правительство Австралии было серьезно напугано позицией Вашингтона и в 2017 году сделало несколько агрессивных заявлений в адрес Китая, призывая Соединенные Штаты активизировать свои действия в Южно-Китайском море и предпринять более решительные шаги против Северной Кореи.

В этом контексте возникает вопрос, как повела бы себя Польша в подобном случае. Не только перед лицом начала войны в западной части Тихого океана (и относительно этого также), но, к примеру, в случае войны в странах Балтии — как действовала бы Польша, особенно в конкретной военной-стратегической ситуации, если ответ «нет» может в целом подорвать надежность и доверие к Североатлантическому альянсу и уничтожить независимость прибалтийских государств, но Польшу это не разрушило бы. Хью Уайт доказывает на примере Австралии, что неосмотрительно вступать в войну «с бланковым векселем», не полностью понимая, каковы конкретные конечные (не эмоциональные) цели войны, что произойдет в ее результате, и каковы риски и издержки войны для государства. Нам не нравится мыслить в подобных категориях, потому что мы убедили сами себя в том, что Польша не может выжить без своих западных союзников.

Мировые державы не сразу используют всю свою мощь относительно небольших государств прямым и непосредственным образом. И это не так просто. Ведь даже слабые государства могут в значительной степени контролировать то, что происходит на их территории. Мировые державы могут изменить это, отправляя войска или применяя к более слабому государству методы экономического воздействия. Вместо того чтобы немедленно применять жесткие экономические санкции для обеспечения желаемого поведения, мировые державы в первую очередь предлагают вознаграждение или навязывают затраты: например, закупки оружия или неравноправные торговые договоры.

При условии отсутствия надежности Соединенных Штатов и НАТО и их силы, польская политика неизбежно заключалась бы в поддержании максимальной независимости с минимально возможными затратами в постоянном напряженном балансировании везде и во всех направлениях. Или основывалась бы на соглашении с Германией — в соответствии с последними ее предложениями, выдвинутыми немецким министром обороны (и акцептацией ее доминирующей роли), но одновременно с оговоркой, что высшей инстанцией над Германией являются американцы с их ядерным потенциалом и глобальной проекцией силы (как это, собственно, и предлагает министр обороны Германии).

Чтобы в будущем справиться с давлением на суперконтиненте Евразия, Варшаве будет требоваться самообладание и хладнокровие. Хорошо подготовленные вооруженные силы страны могут предотвратить ситуацию, при которой иностранная держава будет навязывать свою волю, посредством повышения ее расходов и увеличения рисков, связанных с возможным нападением.

Это заставляет выйти за рамки схемы первенства и уже отходящего международного порядка, существовавшего после окончания холодной войны, чтобы хорошо разыграть предполагаемый момент перелома, не быть застигнутыми врасплох и перефразируя анекдотический ответ немецкого фельдмаршала Гельмута фон Мольтке (Helmuth von Moltke) — иметь в наличии сценарии всех возможных событий. Государствам, которым посчастливилось переживать золотой период стратегической паузы, на самом деле не нужна была внешняя политика высокого уровня сложности, потому что тогда мировая система «работала» на них автоматически — как после 1991 года и, безусловно, после 1999 года, когда Республика Польша присоединилась к НАТО,и после 2004 года, когда она вошла в состав Европейского Союза.В противном случае государствам приходится ежедневно делать выбор, принимать трудные решения и приносить жертвы, чтобы формировать мир вокруг себя таким образом, чтобы оставаться в безопасности или становиться безопасными и процветающими.

Даже оставаясь в альянсе с США, Германией или Европейским Союзом, все равно необходимо стремиться к консолидации и развитию собственного ключевого пространства, потому что всевозможные созвездия с Германией, Европейским Союзом или Соединенными Штатами могут не быть долговечными — в отличие от Польши.

Данная статья представляет собой интересную и крайне актуальную попытку осмыслить международную ситуацию и ее взаимозависимость с стратегическими потоками, как одним из ключевых факторов власти великих держав. Государства, которые способны контролировать стратегические потоки, способны устанавливать свои правила игры. Теоретической основой работы автора являются известные теоретики западной геополитики — Спайкман и Маккиндер. Автор объясняет взаимозависимость между международными стратегическими коммуникациями и борьбой стран Центральной и Восточной Европы о доступе к ним. Особый момент — это момент, когда страны ЦВЕ сопротивлялись превращению их в «пространства» для тех самых стратегических потоков великих держав. 

Для русскоязычного читателя статья может быть интересна, так как Россия и другие государства бывшего СССР непосредственно занимают почти всю северную Евразию, соединяя Азию с Европой, и представляют собой существенный, если не ключевой, элемент глобальной игры за стратегические потоки. 

«Есть один бог — это Посейдон — бог моря, есть только одна законная церковь, исповедующая этого бога — это флот Соединенных Штатов, властвующая над Мировым океаном, и Альфред Т. Махан — его пророк».

Популярная шутка офицеров ВМС США

Движение — во всем. Природа человека и его врожденные склонности, а также распределение задач в обществе означают, что в повседневных, иногда очень обыденных задачах, как для каждого человека, так и для каждого сообщества, сущность правильного функционирования — это движение. Работа, ведение бизнеса, творчество, решение всевозможных вопросов, интересы, поддержание отношений и даже проведение свободного времени создают систему зависимости, в которую входит движение, или, иначе говоря, связанность, которая в английском языке приятно и чрезвычайно точно определена как connectivity.

Таким образом, мы осознаем себя людьми, выполняем свои обязанности, играем принятые социальные роли, развиваемся и удовлетворяем потребности тела и духа. Связанные отношениями и функционированием в реальном мире географии нашего ближнего и дальнего окружения, мы идем по жизни. Некоторые лучше, другие хуже, конечно, отличающиеся тем, что нам выпадает при распределении социальных задач и работы, ежедневное выполнение которой позволяет функционировать организованному сообществу, которым является общество и организующее его государство. Возможности личностного развития и изменения выполняемых задач определяют свободу личности в создании своей судьбы. В суете повседневной жизни трудно помнить о том, что все эти условия в значительной степени зависят от общественного договора, то есть от того, как в данном политическом организме «устроены» взаимоотношения власть-общество-экономика.

То же самое относится и к взаимодействию между странами. Наиболее важным вопросом для урегулирования здесь являются принципы обеспечения стратегических потоков, то есть потоков людей, услуг, данных, капитала, знаний, технологий и товаров, а также в случае риска войны — переброски войск и транзита сырья. Они определяют судьбы стран и всех нас. Нельзя сказать, что потоки являются свободными и неограниченными самой природой вещей, поскольку они обычно были ограничены в мировой истории.

Напомним, как они выглядели совсем недавно, то есть в Польской Народной Республике. Территория польского государства-сателлита имела решающее значение для Москвы, поскольку она по всей широте Центрально-европейской равнины гарантировала коммуникацию ключевых территорий Советского Союза с главной группой советских войск в Восточной Германии, дислоцированной на европейском центральном фронте против войск НАТО. Советы не могли отказаться от проекции политической и военной силы на Висле, поскольку они потеряли бы свою внешнюю империю на главной коммуникационной оси континента. Осуществлялся контроль за выдачей паспортов и поездками за границу, а иногда даже за передвижением по стране, к этому также относились регламентация товаров, ограничения на международную торговлю, эмбарго на технологии и, конечно же, строгий контроль над потоками информации и знаний.

Весь советский лагерь был отрезан от свободного мира Запада, точнее сказать — от мира свободы потоков, спроектированного американцами после 1945 года. Этот мир опирался на коммуникационную магистраль Мирового океана, где с момента разгрома японского флота и перед лицом заката Британской империи нераздельно господствовал военно-морской флот США. Неразрывно с этим связана была доминирующая роль Вашингтона в международных институтах, которую он сам установил в рамках мировой системы, известной как Бреттон-Вудс. Это хорошо вписывалось в стратегию сдерживания советской империи, замкнутой вместе со своими сателлитами в континентальной массе Евразии без свободного доступа к Мировому океану. Эта стратегия была сформулирована вскоре после Второй мировой войны Джорджем Кеннаном и являлась дополнением к стратегии по созданию Соединенными Штатами системы альянсов в Римленде (прибрежной зоне) Европы и Азии среди стран, имеющих доступ к Мировому океану. Интеллектуальным отцом этой стратегии был Николас Спайкман. Эта «мембрана» политического влияния США в Римленде была очень полезным инструментом для выработки политики США в Евразии — «осевом суперконтиненте», как метко с уважением и благоговением описывал его Збигнев Бжезинский. Это влияние, в свою очередь, гарантировало свободу стратегических потоков внутри лагеря союзников США, детерминируя их экономический рост и технологическое развитие, и в тоже время отказывало в этом шансе геополитическому противнику. Конечным результатом стал экономический коллапс Советского Союза, который материализовался через несколько десятилетий.

Потенциальной мощи континентальной Евразии, особенно ее центра — Хартленда, боялся геополитик британской империи Хэлфорд Маккиндер. Он предупреждал, что огромные пространства суперконтинента вызывают системное противостояние между великими державами. Именно там империи рождаются и умирают. Между тем, стремление поддерживать баланс в Евразии, благоприятный для США, путем борьбы со всеми усилиями по достижению статуса региональной супердержавы в одном из ключевых мест Евразии, было и остается императивом каждой администрации США. По этой причине американцы участвовали в двух мировых войнах против Германии, а затем противостояли Советам в холодной войне. Сегодня именно поэтому они начинают великое противостояние с Китаем.

После распада Советского Союза в 1991 году и открытия для глобального рынка бывших государств-сателлитов советской империи, международный порядок, гарантированный мощью американской сверхдержавы, обеспечил свободу стратегических потоков и — что чрезвычайно важно — характеризовался отсутствием открытой конкуренции между сверхдержавами. Затем мы стремительно вступили в нынешнюю эпоху глобализации. Польша открыла свой рынок для потоков капитала, товаров и технологий со всеми вытекающими последствиями. После вступления в Европейский Союз в начале XXI века она также открылась для потоков людей, знаний и данных. Присоединившись к НАТО, Польша расширила зону Североатлантического альянса вглубь континента, отдаленного от Мирового океана. Таким образом, территория Центральной и Восточной Европы бала покрыта гарантиями американского гегемона, которые всегда зависят от способности США эффективно проецировать военную силу в Евразии, то есть очень далеко от американского континента, отделенного Атлантикой и Тихим океаном от места, где «разыгрывается мировая история».

После последней великой войны дебаты в американском стратегическом сообществе вращались вокруг вопроса о том, что важнее — проекция политической силы в Римленде или необходимость нейтрализации Хартленда. Они закончились победой концепции Спайкмана и ограничились Римлендом, что привело к решению о создании НАТО, формированию Европейского Сообщества и системы двусторонних альянсов в Азии, и, прежде всего, к переубеждению ранее враждебных Японии и Германии, которые стали союзниками новой мировой системы под руководством США. В то время как Маккиндер до сих пор почитается народами Центральной и Восточной Европы, США не прислушивались к его советам о поддержке независимости народов, расположенных между Черным и Балтийским морями, для противодействия и подрыва континентальной мощи Советов, базирующихся в Хартленде. Результатом стало разделение Европы на зоны влияния, санкционированные в Ялте и Потсдаме.

Свобода стратегических потоков после окончания холодной войны была фундаментом эпохи глобализации, которая превратила земной шар в единое пространство, связанное различными взаимозависимостями, что привело к распределению труда между обществами, странами и регионами мира, в зависимости, главным образом, от географии, что создает сравнительные преимущества одних территорий над другими, а также благодаря процветанию институтов, организуемых обществами, предпринимательству и находчивости элиты. Определенные территории смогли освоить и использовать естественные тенденции глобализации для наращивания мощи, став бенефициарами новой эры. Были также и те, кто от глобализации проиграл.

Стратегические потоки нуждаются в определенных местах, где они протекают. Отсюда и постоянная необходимость понимания основ геополитики и реализации геостратегии, возникающей из этих основ. Некоторые места более приоритетны для стратегических потоков, чем другие, и там, в особенности, необходимо осуществлять так называемую проекцию политической силы, то есть наращивание влияния и получение поддержки для достижения собственных интересов. Чтобы лучше это понять, можно упрощенно назвать это механизмом создания так называемых рычагов воздействия. Политика получения влияния в ключевых геостратегических коридорах, в других странах, деловые контакты или доступ к рынку требуют присутствия в определенном пространстве, наличия функционирующей в реальном мире сети  взаимосвязей, влияния, лоббистов, агентов, партнеров, информаторов, торговых представителей, правоохранительных и надзорных органов. Они всегда находятся где-то в пространстве, чаще всего в его наиболее важных точках — фактически служат для проекции политической силы, необходимой для того, чтобы быть «эффективными» и иметь возможность выполнять задачи, определяющие развитие государства.

Само собой разумеется, что военная сила является последним из возможных рычагов воздействия. Именно поэтому американцы располагают глобальной способностью к проекции силы. Принцип здесь прост: чем ближе любая конкретная точка находится к Мировому океану и, следовательно, к мощи военно-морского флота США и возможности для десантирования и нанесения ударов морской пехоты, действующей с оперативной базы кораблей флота в Мировом океане, и военных баз, разбросанных в Римленде Евразии, тем больше у США способности для проекции силы, а также влияние политики и интересов Вашингтона сильнее. И наоборот, чем дальше любая данная территория от Мирового океана и чем глубже внутренняя Евразия, тем слабее становится власть Вашингтона.

В последние 30 лет эта реальность была утрачена для многих, так же, как и необходимость думать о мире в геополитических терминах или формулировать геостратегические планы. По очень веской причине: благодаря глобальной системе и архитектуре безопасности США геостратегия формулировалась в автоматическом режиме. США просто поддержали мировую систему на своих плечах — во многом как мифический титан Атлас. Неоспоримое технологическое, военное и экономическое превосходство Вашингтона в сочетании с его статусом в международных институтах обеспечило важнейшее глобальное благо — безопасность в ключевых геополитических регионах мира и ключевых артериях мировой торговли: в Западной части Тихого океана и Восточной Азии, в Персидском заливе и в Центральной и Восточной Европе. Это, в свою очередь, лежало в основе правил, касающихся стратегических потоков, которые сформировали основу глобализации. Поэтому Фукуяма мог говорить о конце истории, в то время как десятки других ученых могли выдвигать гипотезу о мире, свободном от геополитики и отвратительных геополитических рассуждений, мире, в котором «действительно нужно любить ближнего своего». Как мы знаем со времен Гераклита, все изменяется и ничто не длится вечно. Неудивительно поэтому, что убежденность в неизбежности глобализации постепенно исчезает, что блестяще предсказал 100 лет назад на примере тогдашней глобализации уже упомянутый Хэлфорд Маккиндер.

Когда один гегемон и свод правил международного сотрудничества, которые он гарантирует, отсутствуют, геополитика показывает свое яркое лицо старшей и строгой сестры (и даже доминирующей и властной матери!) макроэкономики, определяющей поле и параметры экономической игры. Ярким примером этого является история Польши после рубежа 1989 года, когда новая геополитическая глава задала Польше курс на свободные стратегические потоки, открытие рынка и связанные с этим возможности для проникновения большой страны в Центрально-Европейскую равнину с помощью западного капитала, технологий и брендов, открывая доступ к нашему рынку и прибыли, полученной  благодаря «работе» нашего пространства. В свою очередь, Центральной и Восточной Европе был предоставлен доступ к глобальной рыночной системе, принципиально отличающейся от макроэкономической парадигмы, которой ранее руководствовались страны советского блока.

В годы мирных дивидендов, которые имели место после холодной войны, быстрое развитие и доступ к мировому рынку заставили многих из нас поверить, что география и расстояние не имеют значения, и все доступно и достигаемо 24/7. Однако было легко забыть, что глобальный обмен не функционирует без инфраструктуры и транспортных коридоров, и некоторые области более или менее важны для политического влияния в ключевых местах и для связанных с ними учреждений, что приводит к увеличению важности и благосостояния тех, кто знает, что и как сделать, чтобы создать мощь государства. Дороги, железные дороги, трубопроводы, кабели и морские коммуникационные линии проходят через определенные пространства. Даже инфраструктура для цифровой связи зависит от физического пространства. Это означает, что любой, кто хочет иметь доступ к рынкам, а также способность проецировать политическую или военную силу или преследовать свои собственные интересы, должен иметь доступ к конкретным пространствам и возможность маневрировать в этих пространствах. В прошлом это порождало геополитическое соперничество, которое, в свою очередь, приводило к конфликтам.

С крахом нынешней глобализации такая конкуренция, безусловно, вернется с большей интенсивностью, более того, мы уже являемся свидетелями первых симптомов того, что происходит на границах способности США проецировать политическую и военную силу: в Южно-Китайском море, Балтийском море или Азовском море. В то время как территории подчиняются власти определенных стран, доступ к глобальным общественным пространствам — пространствам, важным для стратегических потоков — регулируется международными соглашениями и в соответствии с положениями, определяемыми международными организациями. Такими важными областями являются море, воздух и космос, а в последнее время и цифровое пространство. Свобода потоков в этих пространствах уже ставится под сомнение. В системе появляются блокады и сдерживание потоков.

Потребности государства определяются интересами, которые синергетически движутся в двух направлениях в пространстве. Оба они поддерживают создание мощи государства. Первое направление ведет наружу. Это доступ к иностранным рынкам, сырью, ресурсам, создание и поддержание цепочек поставок для своей экономики, обеспечение коммуникационных линий с союзниками и защита от политического и военного влияния со стороны иностранных держав, что иногда вызывает, особенно в местах, не имеющих выхода к морю, необходимость создания буферных зон прямо за национальными границами. Это связано с тем фактом, что соседние державы, как правило, в состоянии оказать наиболее сильное давление, особенно если между народами нет «естественных» барьеров. Это особенно важно на равнине Центральной Европы, плоской, как стол, отделяющей морскую Европу, обращенную к Атлантике, от великих континентальных пространств Евразии.

Второе направление связано с внутренней деятельностью государства, реализуемой с помощью идей по развитию национального пространства, таких как объединение сырьевых и демографических ресурсов с инфраструктурой для поддержки цепочек поставок. Такая связь обеспечивает стратегические потоки внутри страны и их развитие. Примером этого являются усилия Второй Польской Республики по объединению сырьевого потенциала Силезии с Гдыней и Центральным промышленным районом, которые, в свою очередь, породили специфические внешние геостратегические действия: создание и обеспечение функционирования коммуникационных линий, соединяющих Польшу с Мировым океаном через порт Гдыня, в обход влияния соседних держав. Это объясняет нежелание Варшавы акцептовать автомагистраль, соединяющую Германию с Восточной Пруссией, пересекающую коммуникационную ось юг-север до польской Гдыни.

Польша расположена в ключевом месте Евразии. Поэтому каждая история о судьбе польского государства — это рассказ о пространстве и попытках самостоятельно определять, как управлять этим пространством. Известно, что лучше всего делать это без вмешательства соседних континентальных держав, пытающихся подчинить себе ее коммуникационное пространство для потребностей их собственных стратегических потоков. Из-за особого географического положения, это всегда должно быть мышление о пространстве, определенно превышающем политические границы государства в данный момент времени. Наша судьба неизменно была связана с обязательством «мыслить пространством» и, следовательно, с геополитическим мышлением. К этому нас принуждает положение на стыке морской Европы и Европы континентальной, напоминающей в большей мере бескрайние территории Евразии, чем Западную Европу, которую мы знаем по оживленным берегам Атлантики. Расположение в центре Европы — на Центрально европейской равнине, связывающей величайшие державы мира, — и стремление обеспечить коммуникации с Мировым океаном через порты Балтики вызвало необходимость борьбы с силами почти целых континентов и с крупнейшими державами, которые хотели сделать нас своими мостом, в то время как мы хотели быть для них барьером, составляющем сущность контроля собственного пространства на главном европейском маршруте переброски войск и транзита товаров.

По сей день есть люди, которые помнят, как армии — немецкие, советские, русские — маршировали через Польшу вдоль оси восток-запад, а бесконечные ночные поезда с иностранным военным оборудованием и солдатами пересекают в любом направлении варшавские железнодорожные мосты через реку Вислу.

Поколение за поколением поляков размышляли и боролись с этой сложной реальностью, пытаясь придумать лучшие лекарства. Польские мыслители Жебровский, Ромер, Налковский, Вакар, Бучковский, Матушевский, Нежбжицкий, Студницкий, Бохенский, Пискозуб, Сташиц, Коллонтай, Мохнацкий, Пронжинский, Мерославський, Пилсудский, Дмовский, Сикорский, Желиговский, Мирошевский, Гедройц и многие другие. Думаем сегодня и мы, закрытые вместе с другими странами региона на пространстве Междуморья между Балтийским и Черным морями. Между Германией, которая в прошлом строила свое влияние и центробежное доминирование, отдаляясь от англосаксонского Мирового океана вглубь континента, и русскими, запертыми в беспощадной географии северной Евразии и мечтающими о теплых портах Мирового океана. Такая ситуация дала морским державам возможность использования стран Междуморья в роли клина своего влияния против сил Германии и России (Советов). В свою очередь, ни один континентальный проект в прошлом не давал странам Междуморья возможность коммуникации с Мировым океаном, что равнялось бы долгожданной свободе и независимости, которым постоянно угрожали различные действия могущественных соседей и их политическое давление. Поэтому трудно не понять удовлетворение Варшавы и других столиц региона в однополярном мире Pax Americana после 1991 года. Этим объясняются проекты газового порта в Свиноуйсьце (Świnoujściu), газопровода Baltic Pipe и отсюда исходит стремление увеличить присутствие американских войск на Висле. Это также источник мечтаний о буферных государствах на востоке, отделяющих Польшу от России, и об экономических связях и интеграции с более развитой Западной Европой на Атлантике.

За последние 500 лет, с тех пор как Атлантический океан был покорен отважными европейскими моряками, была создана мощь Европы и Запада, и было без сомнения доказано, что наиболее важным местом для реализации стратегических потоков является Мировой океан. Шутка, цитируемая в самом начале, хорошо отражает благочестивое отношение американцев к своему военно-морскому флоту, который дает реальную власть над наиболее важными стратегическими потоками земного шара.

Атлантический магнит, записанный на наших ментальных картах, это омывающих берега Европы носитель мечты, людей, торговли, военных флотов и богатства, порожденного движением, колониями и торговлей. Мировой океан, соединяющий все моря, является самой удобной, самой дешевой, как правило, бесплатной (если это воля морского гегемона) и не требующей вложений на поддержание (за пределами портов) магистралью стратегических потоков. Вот почему, вероятно, в английском языке существует так много чувствительных терминов, связанных с ним: maritime highway, thoroughfare, conduit, transit route, global common.

Морские коммуникационные маршруты стали главной транспортной артерией в мире, квинтэссенцией связанности (connectivity). Вокруг них — и благодаря им — процветал бизнес, накапливался капитал, развивались технологии, осуществлялся обмен и поглощение знаний, происходило движение и миграция людей, развитие городов и промышленности, и даже развитие моды или новинок поп-культуры. Неудивительно, что морские державы, добившись преимуществ капитала и технологий, и имея собственные мощные военно-морские силы, обычно обеспечивали свободу навигации на морских магистралях. Это давало обширные возможности для развития и шанс выхода на привлекательные рынки вдоль маршрута Мирового океана и, при необходимости, возможность для проекции военной силы. Это удобство было отличительной чертой эпохи колонизации, и, если присмотреться, также в течение всего 20-го века, учитывая тот факт, что после того, как англосаксы освоили воздушные перевозки, они быстро навязали правила и стандарты, регулирующие воздушное пространство (похожие на правила морской сферы), что еще больше укрепило их мощь в 20-м веке.

Освоение Мирового океана вызвало новое распределение труда: ключевые регионы, сосредоточенные на стратегических потоках вокруг Лондона, Роттердама или Нью-Йорка, обладали капиталом и технологиями, и контролировали технологические циклы, в то время как периферия и полу периферия производили и поставляли товары по поручению основных регионов. Эта система имеет иерархическую структуру и дает возможность размещать разные виды производства в разных зонах. Легкость, с которой производство может быть перераспределено между перифериями, лучше всего иллюстрируется тем, как Нидерланды перераспределили свое производство зерна в аграрную империю старой Речи Посполитой, вдали от Атлантики, в период ранней глобализации, а также на примере США, которые в последние несколько десятилетий переместили в Китай производство товаров повседневного спроса, что снизило затраты на поддержание американского среднего класса. Вообще говоря, система постоянно подвергается перераспределению капитала в экономической цепочке с целью получения дешевой рабочей силы или новых, широко понимаемых «ресурсов» и «возможностей». С исторической точки зрения следует признать, что это было очень выгодно для держав, контролирующих Мировой океан, поскольку в их распоряжении был эффективный набор мер принуждения (морские блокады, санкции и другие механизмы влияния на стратегические потоки) для дисциплинирования непокорных сторон. Желание осуществлять такую политику начиная с 2018 года можно увидеть в действиях администрации Дональда Трампа против Ирана, Германии, Китая и России, а также компаний и лиц, ведущих деятельность, противоречащую воле и интересам гегемона Мирового океана.

Определяющей характеристикой основных регионов была незаменимость; в то время как одна периферия могла быть заменена за счет другой (например, место производства хлопка или каучука изменилось за последние 200 лет), ядро не могло быть заменено. Для периферий и полупериферий возможность участвовать в торговле с основными регионами была незаменимым и ключевым элементом любой коммерческой деятельности. Меркантилистская политика западных держав в течение длительных периодов истории была направлена на защиту внутреннего производства и рынков, в то время как либеральную политику проводили только богатые и развитые страны, чьи коммерческие и промышленные сектора стали хорошо развитыми и конкурентоспособными.

Развитие железных дорог в девятнадцатом веке позволило увеличить стратегические потоки на континентальных пространствах Европы и Евразии, спровоцировав увеличение мощи Германии и России в девятнадцатом и двадцатом веках, и предоставив Китаю в двадцать первом веке возможность реализовать инфраструктурные инициативы, такие как «Один пояс и один путь», которых очень боялся 100 лет назад Хэлфорд Маккиндер и которые сегодня мешают спокойно спать элитным аналитикам из Office of Net Assessment в Пентагоне.

Сегодня связанность (connectivity), которая стала возможной благодаря современным автомагистралям, трубопроводам, оптоволоконным кабелям, высокоскоростным железным дорогам, самолетам и инфраструктуре потенциально может соединить все это в единую цепочку поставок и взаимно сотрудничающие рынки, и, возможно, в будущем даже появятся hyperloop, 5G или другие компоненты. Современная коммуникация увеличивает силу континентальных стран по сравнению с той ситуацией, когда Мировой океан монополизировал важные стратегические потоки. Чтобы проиллюстрировать этот потенциал, достаточно сказать, что инициатива «Один пояс и один путь», реализованная на евразийских просторах, представляет собой гигантский геостратегический план, который в конечном итоге соединит территорию, на которую в настоящее время приходится 55% мирового ВВП, 70% населения мира и 75% его энергетических запасов, при этом Китай становится ядром этой альтернативной мировой торговой системы. Как в прошлом все дороги вели в Рим, так теперь все они должны вести в Пекин.

Мы подошли к тому моменту, когда идеи Альфреда Т. Махана о том, чтобы сконцентрировать стратегическое внимание США на Мировом океане, бросают вызов теориям Карла Хаусхофера и Хэлфорда Маккиндера, которые подчеркивали дремлющий потенциал евразийского массива, который может пробудиться, если будет создана реальная инфраструктура, которая пересекает суперконтинент, позволяя создавать экономически целесообразные цепочки поставок и стратегические потоки, которые будут оставаться вне контроля Мирового океана. Соперничество по поводу стратегических точек и критических цепочек поставок будет Клаузевицким центром притяжения на начавшейся войне за Евразию. Давайте не будем забывать, что в прошлом такие попытки, предпринятые в то время Германией, привели к двум мировым войнам.

Сейчас мы вступаем в хаотический период изменения и перестройки мирового порядка. Миропорядок, установившийся после холодной войны, мы уже можем видеть в зеркале заднего вида, но контуры нового порядка все еще неизвестны. Станет ли он многополярным в результате роста Китая и возвратиться ли на проторенную дорогу, известную за сотни и тысячи лет истории цивилизации, когда империи уравновешивал друг друга? Будет ли обновлена и усилена модель Pax Americana, на этот раз в версии 2.0? Излишне говорить, что этого очень хотят американцы, и это стремление сохранить нынешний статус-кво разделяют многие.

Свобода стратегических потоков за последние 30 лет привела к двум явлениям: во-первых, увеличение благосостояния всего мира, хотя оно распределяется неравномерно, что стало проблемой в первую очередь для некоторых западных стран, и, во-вторых, усиление связанности, что, в свою очередь, привело к еще большей взаимозависимости. Взаимозависимость и ее неравномерное распределение не являются проблемой, если существует один гарант системы (гегемон), который своей силой гарантирует выполнение норм, регулирующих систему, и каждый в системе принимает это. Американцы как морская сверхдержава, победитель мировой и холодной войны, способные к глобальной проекции силы, имеющие доллар как мировую расчетную валюту, контролирующие систему банковских переводов SWIFT, правящие в мировых институтах, создали достойную уважения и редкую в истории систему, в которой малые и средние страны были удовлетворены старшей сестрой геополитики, а бедные и развивающиеся страны могли извлечь выгоду из сравнительных преимуществ своей дешевой рабочей силы, способной производить продукцию для огромных потребительских рынков США и других западных стран. Однако, прежде всего, что важно, не дошло до противостояния великих держав относительно правил глобального экономического развития. Поверженные в мировой войне Германия и Япония сдались Америке, и благодаря магистрали Мирового океана и стабилизации посредством усилий США обстановки в области безопасности, получили доступ к глобальным рынкам для их огромных экономик, производящих на экспорт. Это сделало их бенефициарами глобализации, спроектированной Вашингтоном.

Система оказалась настоящим шедевром американских стратегов. Китай, который тоже хотел богатеть, также принял лидерство США в Восточной Азии и западной части Тихого океана, побежденная Россия, погрузившись в кризис в руинах Советского Союза, тоже хотела участвовать в мировом рынке, поэтому, в поисках западного капитала и технологий, она приняла к сведению глобальное лидерство США во время правления Бориса Ельцина. Сами русские, после 70 лет отсутствия свободы, наконец хотели свободно путешествовать на Запад. Самодовольный Запад, объединенный общими интересами глобализации, как единое целое поддерживал политику США, поэтому мы имели дело не столько с однополярным миром, сколько с согласованным и хорошо организованным однополярным концертом Запада. Мы испытали тогда зенит западной мощи, основанной на Мировом океане.

Взаимозависимости, возникающие в результате сотрудничества между рынками и странами в рамках системы Pax Americana, не вызывали существенной напряженности в течение длительного времени. Теперь, когда нормы, регулирующие систему, ставятся под сомнение, эта взаимозависимость автоматически становится уязвимой для более слабой стороны и рычагом воздействия для более сильной. Это происходит, когда одно государство может контролировать поведение другого против его воли. Здесь мы должны понимать, что, несмотря на шумные лозунги и клише политиков и иллюзии либеральных обществ, жизнь государства регулируется законом силы, так же как закон гравитации управляет физическими телами. Концепция власти и властных отношений, призванная укрепить эту власть, находится в центре политики. Проще говоря, власть — это способность влиять на реальность желаемым образом. Власть определяет, сможет ли государство достичь своих целей — прежде всего внешних, которых оно «должно» попытаться достичь, иначе оно станет объектом политики других государств, зависимым от них и подчиненным им. Насилие и принуждение возникают, когда одно государство имеет достаточные рычаги влияния на интересы другого, чтобы контролировать его поведение даже против его воли. Такой рычаг влияния Россия могла бы иметь в отношении Польши, если бы, например, энергетические трубопроводы переместились в Западную Европу за пределами Польши, а сама Польша также полностью зависела бы от России в энергетическом плане.

Рычагами силы являются экономические санкции, особенно те, которые налагаются ключевыми державами данной системы. Конечно, самый тяжелый рычаг — это война. Поэтому государства вооружаются, чтобы, когда это необходимо, они могли использовать аргумент силы для служения своим собственным интересам. Или наоборот: чтобы не быть восприимчивым к этому рычагу воздействия или для того, чтобы противнику было очень дорого использовать такой рычаг.

Когда правила, управляющие системой, в которой взаимозависимость является ключевой частью, ставятся под сомнение, участники этой системы начинают искать рычаги влияния на других участников просто для того, чтобы повлиять на их поведение. Тогда взаимозависимости, такие как контроль над цепочками поставок, сырьевыми ресурсами или транспортными коридорами, свободный доступ к которым, как представляется, является основой в глобализированном мире, становится активом и средством влияния на действия других стран — рычагом воздействия. Начинается игра с нулевой суммой. В прошлом это уже неоднократно приводило мир на край пропасти — достаточно упомянуть Суэцкий кризис 1956 года, источником которого было обеспечение контроля над стратегическими потоками со стороны Франции и Великобритании; Навигационный закон Кромвеля от 1651 года, направленный на уничтожение голландских конкурентов британскому морскому превосходству; Санкции США, наложенные на имперскую Японию, направленные на лишение ее доступа к сырью, что вызвало решение Японии атаковать Перл-Харбор; конфликт из-за статуса Вольного города Гданьск между Польшей и нацистской Германией или требование последней в 1939 году предоставить Германии «Польский коридор», который связал бы эксклав Восточной Пруссии с остальной частью Третьего Рейха.

Наряду с углублением конкуренции будет возникать напряженность между свободой потока и его ограничением. Разумеется, свобода транспортных коридоров, таких как Мировой океан, воздушное пространство или Интернет, останутся общественным благом, но они уже лицензированы и доступны только членам его собственного клуба друзей и союзников. Развивающиеся страны видят во всех нынешних попытках урегулирования принципов свободы потоков заговор более богатых западных государств, целью которого является сохранение структурного преимущества, полученного над остальным миром за последние несколько сотен лет.

Системное противостояние за доминирование над описанным механизмом началось совсем недавно, когда Китай поставил под сомнение первенство Америки в международной системе и в США возникло соответствующее понимание того, что действия Китая могут подорвать способность Америки формировать и определять международный порядок. Контроль над стратегическими потоками будет эпицентром этой борьбы, проверяя как волю, так и способность успешных держав определять рамки и условия, в которых эти потоки происходят. Как отметил Хайко Борхерт в своем эссе «Flow Control Rewrites Globalization», этот контроль состоит из нескольких элементов: во-первых, он включает определение правил и последующие возможности их выполнения (понаблюдайте за происходящим вокруг торговых переговоров между США и Китаем в 2018-2019 годах). Во-вторых, это способность принимать решения о доступности и маневренности в ключевых коридорах, по которым проходят стратегические потоки, таких как Ормузский пролив, Суэцкий канал, Малаккский пролив или Панамский канал. В-третьих, это формирование объема и направлений стратегических потоков с помощью инфраструктурных средств (порты, аэропорты, автомагистрали, железные дороги и любые другие инфраструктурные узлы, которые имеют ключевое значение для формирования объемов и стратегических направлений потоков и перевозок) и технологий (паровая энергетика, двигатель внутреннего сгорания, 5G). И, наконец, контроль касается различных видов транспортных средств (автомобильный, железнодорожный, воздушный, hyperloop).

Системное противостояние за доминирование над описанным механизмом началось совсем недавно, когда Китай поставил под сомнение первенство Америки в международной системе и в США возникло соответствующее понимание того, что действия Китая могут подорвать способность Америки формировать и определять международный порядок. Контроль над стратегическими потоками будет эпицентром этой борьбы, проверяя как волю, так и способность успешных держав определять рамки и условия, в которых эти потоки происходят. Как отметил Хайко Борхерт в своем эссе «Flow Control Rewrites Globalization», этот контроль состоит из нескольких элементов: во-первых, он включает определение правил и последующие возможности их выполнения (понаблюдайте за происходящим вокруг торговых переговоров между США и Китаем в 2018-2019 годах). Во-вторых, это способность принимать решения о доступности и маневренности в ключевых коридорах, по которым проходят стратегические потоки, таких как Ормузский пролив, Суэцкий канал, Малаккский пролив или Панамский канал. В-третьих, это формирование объема и направлений стратегических потоков с помощью инфраструктурных средств (порты, аэропорты, автомагистрали, железные дороги и любые другие инфраструктурные узлы, которые имеют ключевое значение для формирования объемов и стратегических направлений потоков и перевозок) и технологий (паровая энергетика, двигатель внутреннего сгорания, 5G). И, наконец, контроль касается различных видов транспортных средств (автомобильный, железнодорожный, воздушный, hyperloop).

Как отметил Хайко Борхерт, можно выделить четыре траектории соперничества за стратегические потоки. Первой будет создание сфер влияния с собственными цепочками поставок до распределительных центров тяжести и попытка отказа от статуса центра другим цепочкам. Цепочки поставок станут связующим звеном, очень похожим на логистические линии стратегических потоков, описанных бароном де Джомини, которые либо увеличивают, либо снижают силу на поле битвы. Это означает доступ к рынкам, важнейшим инфраструктурным узлам и транспортным коридорам, где накапливаются и реализуются потоки. Пунктами противостояния будут Хоргос, Гвадар, Малакка, Ормуз, Сингапур, Южно-Китайское море, автомобильные дороги Пакистана, железнодорожные линии Центральной Азии, паромные переправы на Каспийском море, а также Дуйсбург, Пирей, Роттердам, Гамбург, а также коммуникационные узлы Гданьск и Малашевиче в Польше. Соперничество за новые технологии, которые могут повлиять или трансформировать природу стратегических потоков, станет еще одной областью напряженной конкуренции.

Вторая траектория включает в себя конкуренцию за правила и способность устанавливать нормы, применимые в международной системе, что фактически означает преференциальный режим в отношении союзников и тех субъектов, которые решают представлять и синхронизировать свои интересы с интересами ключевых региональных игроков (именно так пыталась Германская империя построить свою конструкцию Mitteleuropa). Третье — это соперничество за нарративы и доминирующие идеологические течения — определенным образом маркируя и представляя противников, неизбежным результатом этой траектории является жесткий протекционизм. Четвертое — создание альтернативных моделей обогащения и, следовательно, новых идей для общественного договора, который угрожает нарушить социальную стабильность и изменить статус целых социальных групп.

Стратегические потоки, когда-то считавшиеся свободными и необузданными, станут поляризованными и, следовательно, более хаотичными, в то время как бизнес и коммерция будут вынуждены анализировать и получать более глубокое понимание геополитики. Будет больше национальных чемпионов и меньше веры в безошибочную «невидимую руку» рынка, о которой мы узнали благодаря Адаму Смиту.

Таким образом, соперничество за технологические стандарты — как в случае с 5G — станет воплощением борьбы за власть между империями. В конце 19-го и начале 20-х веков Германская империя во главе с кайзером Вильгельмом II попыталась сломать британское господство в области радиотелеграфии, скопировав изобретение Маркони и запатентовав его под немецким именем. Сегодня Пекин пытается доминировать в телекоммуникационном секторе, инвестируя в технологии 5G, квантовые коммуникации и развивая независимую цепочку поставок, которая простирается по всей Евразии, создавая тем самым континентальную экономику без вмешательства США. Все это является частью стратегии конкурирующей связанности, которая заключается в разрушении власти Мирового океана.

Добро пожаловать в новый мир борьбы за контроль над стратегическими потоками.